рубахи. Они утверждали, что наступление на фронте — это-де сейчас главное для революции, не скрывали меньшевистско-эсеровские настроения, все менее популярные в Риге, и стрелки слушали моряков без восторга.

Дали слово Петерсу. Он поднялся к столу, снял пиджак (тогда еще не носил солдатской одежды), повесил его на спинку стула, словно вышел показать, как надо работать по-настоящему. Под улыбки и смех стрелков, закатал до локтей рукава белой рубахи. Стал говорить.

Петерс говорил с солдатами просто, его слушали внимательно: преподносились не красивые, но нереальные фантазии и не смутные, непонятные лозунги. Он выкладывал им суровые, порой жесткие идеи о немедленном мире, о возвращении домой, о земле. Оружие надо повернуть против своих правительств, втянувших народы в войну. И пусть моряки не поют с чужого голоса: эта война трудящимся не нужна! Он рассказывал об угнетенной Ирландии, поведал, как боролся и умер ирландский патриот Кейсмент. Империалисты душат всех, без разбора языков, рас и веры…

Солдаты живо откликались, бурно одобряли оратора, многие ворошили чубы: на самом деле все так, как говорит этот большевик.

Бывший латышский стрелок В. Мелналкснис, слышавший на фронте немало речей, выступление это не забыл: «После речи Екаба Петерса долго слышались единодушные аплодисменты стрелков, вопрос «За кем идти?» был решен». Идеи и мысли, что он умело защищал, хорошо «укладывались» в чубатые солдатские головы…

Пропагандист Исполкома латышских стрелков Е. Петерс становился одним из самых популярных фронтовых ораторов. Кто-то посчитал, что за десять недель он выступил 56 раз. Никто с ним не мог тягаться — ни упитанные краснобаи из буржуазных партий, ни действительно выглядевшие «штабной макароной» эсеры, ни нервные меньшевики или анархисты, то и дело появлявшиеся с депутациями. Еще один латышский стрелок, Петерс Гришко, вспоминал так: «Один раз слушал Екаба Петерса летом 1917 года. И этого было достаточно, чтобы его не забыть». А в самом Петерсе крепла уверенность в силу нелегкой правды, в мудрость партии, которую он умел облекать в простые слова. Выступая, Екаб умел заражать, увлекал страстностью, неистовством, верой в правоту большевиков.

В начале лета латышские и русские солдаты 12-й армии под Ригой все чаще выходили из окопов, втыкали в землю штыки винтовок и шли на нейтральную полосу. Со стороны немецких траншей тоже выходили солдаты, высоко подымая белый флаг… В отчете Верховного командования тревожно сообщалось, что «братание идет вовсю», все попытки офицеров прекращать братание оканчиваются неудачей, если применяют против братающихся пулеметы, то толпы солдат набрасываются на них и приводят их в негодность… Даже Двина не препятствовала братанию, так как солдаты переплывали ее на лодках».

Одним из зачинщиков братания, рьяным его организатором был Петерс; его английский с лондонским «прононсом» здесь был, как правило, ни к чему, зато беглый немецкий оказывался весьма к месту…

В Англии Петерс думал о России, теперь же он все чаще мысленно возвращался в Лондон, к старшей Мэй и к малышке Мэй. Нетрудно было найти этому психологическое объяснение. Семья тоже была частью его жизни, а вынужденная разлука с ней вызывалась необходимостью, и это немного успокаивало. Он воочию видел, как тысячи и тысячи таких, как он, отцов семейств, мужей давно не виданных, почти забытых ими жен бедствовали на фронте: их засыпала снарядами немецкая артиллерия, вместо хлеба их кормили речами и посулами. Бедствовали и страдали все.

Когда Петерса привлекли к изданию большевистских газет, он быстро стал одним из редакторов органа ЦК СДЛК «Циня». В июле на съезде СДЛ Петерса избирают в состав ЦК партии (с этого времени организация стала называться Социал-демократией Латвии).

В августе контрреволюционеры-корниловцы сдали Ригу, угрожая создать ударный кулак против революционных сил в центре России. Войска отступали. Петерс работал в деморализованных частях 12-й армии: важно было сплотить революционно настроенных солдат, их комитеты, большевистские организации.

Во время выборов на Демократическое совещание[11] его избрали представителем от крестьян Лифляндской губернии. Заседания были бурными. Он вернулся в Латвию, не ожидая окончания работы совещания, оказавшегося на деле парламентской и эсеро-меньшевистской говорильней. В не занятой немцами части Латвии, в революционизирующейся армии к тому же дел было невпроворот, «надо было готовиться ко Второму съезду Советов и готовить войсковые части для Октябрьской революции», — напишет потом он в своей биографии об этих трудных днях.

Городки и селения северной части Латвии были переполнены войсками, теснимыми немецкими армиями. Всюду солдаты, обозы, беженцы, увязшие в осенней грязи непроезжих дорог. Поэтому удивительно было увидеть в городке Цесисе вдруг откуда-то появившихся двух иностранцев, чистеньких, в цивильной одежде. Сопровождаемых штабным капитаном, их всюду пропускали в прифронтовой полосе. Вот они остановились на мощеной площади города перед только что вывешенной афишей, которая гласила:

«Товарищи солдаты!

Совет рабочих и солдатских депутатов Цесиса 28 сентября в четыре часа организует в парке митинг. Товарищ Петерс выступит от Центрального Комитета Латвийской социал-демократии и будет говорить о «Демократическом совещании и кризисе власти».

Военный с повязкой Искосола[12] 12-й армии на рукаве тут же закричал:

— Этот митинг запрещен комендантом!

Столпившиеся у афиши солдаты бросали ему в ответ:

— Твой комендант… буржуй! (прилагательным служило непечатное слово).

Капитан, сопровождавший иностранцев, сорвался:

— Этот Петерс большевик! А митинги в полосе военных действий запрещены. Это закон! И Искосол тоже этот митинг запретил.

Солдаты, топтавшиеся у афиши, угрюмо молчали, сплевывали. Один, уходя, сказал капитану:

— Искосол тоже из непотребных буржуев, а мы, солдаты, хотим слышать о Демократическом совещании.

Одни солдаты уходили, другие подходили, привлекаемые надрывным голосом военного с повязкой. Подошел невысокий крепкий человек в солдатской форме и твердо, тоном, не терпящим возражений, объявил штабному капитану:

— Митинг будет, как здесь написано. Я — Петерс!

А присутствовавшие иностранцы были из Америки — Джон Рид и Альберт Рис Вильямс, приехавшие с разрешения властей на фронт, чтобы собрать материал для американских газет. Тогда они и познакомились в малознакомом им Цесисе с Петерсом, одним из наиболее волевых и уже известных большевиков в Латвии и на Северном фронте. Петерс свою речь произнес (как и обещала афиша), а на другой день повел американцев на митинг латышских стрелков.

Вильямс по этому поводу записал: «Они собрались в лесу — десять тысяч коричневых мундиров, гармонировавших с осенним оттенком листьев. Когда произносили имя Керенского, оно вызывало взрывы смеха, зато всякое упоминание о мире встречалось дружными аплодисментами.

— Мы не трусы и не предатели, — заявляли ораторы, — но мы отказываемся сражаться, пока не узнаем, за что сражаемся. Нам сказали, что мы сражаемся за демократию. Мы этому не верим. Мы уверены, что союзники такие же хищники, как и немцы. Пусть