— И взрослая дочь, — напомнил я. — К этому надо привыкнуть.

— И я, да. Но мы справимся. У нас просто выбора нет.

Вот это выражение спокойной, но упрямой убеждённости на лице у неё новое. Совсем выросла моя девочка.

— Обязательно справимся, — подтверждаю я. — А как же.

— Смотри, пап, — разворачивает она к себе бумаги. — Вот здесь…

Но я не смотрю на бумаги, я смотрю на неё. Даже то, что мы застряли в Меровии, меня занимает меньше, чем то, что Нагме двадцать один. Это очень странное ощущение — совсем взрослый ребёнок. Если бы она взрослела на моих глазах, я бы, наверное, привык постепенно. Но вышло как вышло.

— Отец, ты меня слушаешь вообще?

— Да, конечно, продолжай.

Меровию накрывает откатом. Социальные проблемы и экономические натяжки, которые балансировались в ручном режиме или откладывались «на потом» догнали её, как только скорость технологического буст-локомотива упала. Люди, жившие в бешеном темпе постоянных перемен, внезапно получили возможность выдохнуть, оглядеться, прикинуть, что к чему, и перейти в свой обычный режим тотального недовольства происходящим и поиска виноватых.

Поводов для недовольства, откровенно говоря, хватает. Одного того, что Меровия уже много лет находится в состоянии переменной интенсивности войны со всем миром, вполне достаточно. Вставшую на рельсы мобрежима экономику никак не выходит вернуть обратно, потому что фронт требует снарядов, патронов, пушек, ружей, обмундирования… Долго можно перечислять, чего он требует. Но в первую очередь — людей.

Текущее относительно вялое противостояние, когда цифры потерь, в общем, довольно умеренные, на самом деле изматывает общество больше, чем интенсивные боевые действия времён «ледяного рейда». Да, когда война идёт в полную силу, на разрыв всего, с тяжёлыми боями, прорывами и контрпрорывами, многотысячными фронтовыми операциями, наступлениями и отступлениями, людей гибнет на два порядка больше, чем сейчас. Но это имеет и вторую сторону — всем кажется, что она скоро кончится. При таком-то напряжении сил! Вот-вот, сейчас, ещё одно усилие, ещё одна операция, ещё один рейд — и противник не выдержит, фронт посыплется, враги побегут, и через неделю наши тачанки пройдут парадным маршем в столице Багратии. Люди готовы не жалеть себя, выкладываться в окопах и у станков, проявлять бытовой героизм, потому что верят: осталось последнее усилие. Ну, максимум, предпоследнее. А там — либо грудь в крестах, либо голова в кустах. В любом случае это кончится.

Но когда боевые действия третий месяц идут за контроль над деревенькой на восемь домов, от которых остались только огрызки закопчённых печей, люди перестают понимать, что происходит. Потому что снарядов и патронов на каждый жалкий километр продвижения требуется всё больше, а то, что потери обеих сторон считаются десятками, а не тысячами, вовсе не утешает, а наоборот — парадоксально демотивирует. Тем семьям, чьи кормильцы полегли в недельной битве за какой-нибудь сарай в чистом поле, ничуть не легче от того, что в целом потери невысокие. Им было проще принять то, что их отцы, братья и мужья погибли в дерзком и опасном, но героическом и понятном «ледовом рейде», чем то, что они убиты случайным осколком в бессмысленном окопном противостоянии, которое уже который месяц ни к чему не ведёт. Отсутствие понятного населению военного результата обесценивает их гибель в глазах гражданского общества.

Военные же, понимая, что в сложившемся паритете и полкилометра продвижения — прекрасный результат, а то, что это продвижение совершил не противник — вообще здорово, требуют от общества все больше и больше — снарядов, патронов, продовольствия, обмундирования, оружия, людей. Людей, людей, людей…

«Дайте нам ещё три полка на это направление, артиллерийскую батарею, пулемёты, и сотню-другую тонн снарядов, и мы им покажем!»

Но с той стороны происходит ровно то же самое, и при постоянном наращивании огневой мощи фронт лишь колышется туда-сюда, оставаясь, в целом, на месте.

Проклятие затяжной позиционной войны — слишком высокая цена наступления. Обе стороны непрерывно окапываются, создавая укреплённую, пронизанную окопами и подземными блиндажами, перевитую колючей проволокой, простреливаемую пулемётами и пристрелянную артиллерией многокилометровую прифронтовую зону. Оборонять её при условии регулярного подвоза боеприпасов несравнимо дешевле, чем прорывать. Чтобы вклиниться где-то в это поле смерти, надо быть готовым класть людей в соотношении десяти к одному и расходовать снаряды в отношении ста к одному. И полученное такой ценой вклинивание приводит лишь к упиранию в следующую линию укреплений там, куда уже не достаёт артиллерийская поддержка. Причём образовавшийся оперативный выступ имеет трудности снабжения и постоянно находится под угрозой окружения.

В общем, война не на героизм, а на истощение. И это истощение уже начинает сказываться.

* * *

— Мой муж, — сказала Катрин. — Я понимаю, что воспользовалась твоим именем без твоего согласия. Я прошу прощения за это.

Я отложил бумаги и встал, теперь мы стоим, глядя друг другу в глаза. Императрица довольно высокая женщина, ненамного ниже меня.

— Я понимаю необходимость. Ты сделала это для Меровии. Мне жаль лишь, что я, твой паладин, не смог дать тебе ничего, кроме имени, когда тебе действительно была нужна помощь.

— Ты не откажешься от нашего брака?

— Нет.

— Тебя не унижает статус консорта?

— Это твоя империя. И ты прекрасно справляешься. Лучше, чем справился бы я.

— Церковь знает, что мой брак фиктивный. Проводить церемонию перед Искупителем с твоим двойником показалось мне отвратительным.

— И они никому не рассказали?

— Церковь не раскрывает таких тайн.

У меня было своё мнение по этому поводу, но я, разумеется, промолчал. Спросил только:

— Так ты до сих пор не замужем?

— Ты же не это хотел спросить? — улыбнулась она. — Нет, я одинока и девственна. И ты себе даже не представляешь, как меня это бесит!

Я опустился на одно колено и спросил:

— Выйдешь за меня, моя принцесса?

Кольца у меня нет, но тут не носят обручальных колец. Скорее всего, и просить