Курортники выходили на краснодарский перрон прогуляться и прикупить съестного. Поэтому местные торговки, в основном бабульки, летом с внучками и внуками, давно облюбовали вокзал, прикипели к нему и оккупировали в качестве торговой площадки. Милиционеры ругались только для вида, по обязанности, и бабулек не прогоняли.

Через год после свадьбы Вадим тоже странным образом полюбил вокзал. Часто приходил сюда, сидел на скамейке и задумчиво рассматривал дам из проезжавших поездов.

Тамара ни о чем не подозревала. А узнай она о новом пристрастии мужа, то очень бы удивилась. Сочинять стихи в парке, на улицах, даже в троллейбусе — это Тамара вполне понимала. Но на вокзале?! Ерунда! Как можно создать что-нибудь поэтическое в этом шуме и гаме, среди вечных криков носильщиков, радиообъявлений и суеты?!

Однако Вадим упорно почти каждый день занимал свое привычное место на скамейке и словно чего-то ждал. А поскольку жизнь нередко состоит из одного ожидания, времяпровождение поэта имело глубокий смысл.

— Купи, милый, сметанку! — страстно и настойчиво уговаривала широкобедрая бабка, стоявшая неподалеку от Вадима, пухлого лысоватого мужчину в пижаме. Судя по белизне его кожи, пижамник ехал отдыхать. — Сметанка свежая, у меня весь продукт такой! Или творожку возьми!

Кругляшок задумчиво жевал губами.

— Огурчики, огурчики! — пронзительно голосила другая бабулька, худая и резвая. — Огурчики, помидорчики! Нигде дешевле не найдете!

— Лук, салат, щавель! Лук, салат, щавель! — непрерывно надрывалась третья. — Прямо с огорода!

— Куры жареные! — радостно неслось откуда-то справа. — Цыплята нежные и вкусные! Только у нас!

Торговки быстро привыкли к Вадиму и ласково кивали при встрече. Иногда угощали домашним пирожком или хрустящим огурцом, предварительно тщательно вытерев его о подол.

Вадим все подношения брал, благодарил и тут же, не сходя с места, уплетал. Жили молодые Охлынины небогато, и поэту всегда хотелось есть. Недавно родившегося Илью Тамара по бедности заворачивала в газеты, которые подбрасывали сердобольные соседи. Два мокрых обмылка всегда терпеливо склеивала в один, чтобы мыть руки еще несколько дней. Старалась растягивать килограмм картошки на неопределенный срок, обделяя себя во всем. И никому на жизнь не жаловалась. Тихая, доверчивая Томка, умеющая довольствоваться малым… Готовая отдать все, ничего не требуя взамен.

Помочь молодым было некому. Братья Охлынины рано осиротели, а мать Тамары давно получила инвалидность из-за гипертонии, не работала и все горевала по умершему десять лет назад мужу.

Вадим абсолютно ничего не замечал. Поработав несколько месяцев после школы грузчиком, он устроился на работу в местную газету, где строчил заметки о городском хозяйстве, промышленности и культуре. Занятие казалось ему скучным, а главное, совершенно бесперспективным. Главный редактор помыкал юным дарованием, не считался с его заслугами перед русской литературой и гонял, как простую ломовую лошадь, отданную ему в полное повиновение. Так все чаще и чаще думал Вадим.

Он размышлял о будущем, которое рисовалось ему с точки зрения полунищего краснодарца в неприглядном виде. Тамара очень мила и кротка, но не более того. А жизнь требовала от Вадима большего, хотя четко своих запросов не формулировала. Очевидно, их стоило сформулировать ему самому.

Но пока он раздумывал и анализировал происходящее, что для любого поэта достаточно сложно, жизнь вмешалась в текущие своим чередом события и внесла в них странные коррективы.

В один замученный полуденным зноем день, когда Вадим, сдав в секретариат новую дурацкую заметушку, лениво и печально хрупал на вокзальной скамейке дареным огурцом, рядом возникла незнакомая девушка. Словно сотканная из вокзальной гари и пыли, раскаленного, почти кипящего воздуха и обжигающего дыхания поездов.

Вадим крепко зажмурился, посидел секунды три и снова открыл глаза. Девица никуда не исчезла. Она стояла и внимательно разглядывала Вадима. А там было на что посмотреть.

Природа подозрительно расщедрилась на старшего Охлынина и кинула ему с барского плеча исчерна-серые, огромные, выразительные глаза, которые многим хотелось назвать очами, с длинными женскими ресницами, широченные плечи, мускулистую шерстяную грудь и крепкие руки с твердыми пальцами, чернеющими забавными кустиками волос.

Правда, его внешность никто не назвал бы поэтической даже за красивые глаза. Да и вырос он невысоко, и видел плоховато. Но по свойственному ему немужскому кокетству, прекрасно понимая, что очки, закрыв такие глазищи, смажут все впечатление, их упрямо не надевал. Его лицо довольно рано пропахали четкие морщины. То ли от горячего краснодарского солнца, то ли от врожденной сухости кожи, то ли от постоянной привычки близоруко прищуриваться. Морщины подчеркивали проступающие все очевиднее черты жестокости и холодности, резко контрастирующие с его приветливостью и дружелюбием. Но пока на такую дисгармонию окружающие внимания не обращали. И с удовольствием вслушивались в охлынинский приятный раскатистый бас, подходящий грубоватой и простоватой веселости поэта.

Девушка глазела все пристальнее. Вадим выпрямился и приосанился. И решил начать разговор. Всегда труден лишь первый шаг

— Вы с поезда?

Это легко определялось по ее виду. Девушка была хорошо и модно одета, как не одевались в Краснодаре, а в руках держала купленных у вокзальной торговки кур, небрежно завернутых в промасленную бумагу.

Незнакомка кивнула.

— Едете отдыхать?

Новый кивок.

"Немая, что ли? — подумал Вадим. — А фигурка хорошая… И волосы ничего… Жаль, что девке так не повезло… Хотя все слышит и понимает".

— А я люблю провожать и встречать поезда, — продолжал он открытый монолог. — В этом занятии есть что-то связанное с надеждой, поиском, ожиданием… Трудно определить точно.

— Вы не работаете? — поинтересовалась девица.

Стало быть, говорящая… И то хлеб…

— Не работают только перегоревшие лампочки и дети монархов, — сообщил Вадим. — А я тружусь корреспондентом городской газеты. Но вообще-то я поэт…

— Поэт? — девушка подошла ближе. — Правда?

И тогда Вадим шикарным и небрежным, уже неплохо отработанным за несколько месяцев жестом, вытащил из сумки хранившиеся там на всякий пожарный газеты со стихотворениями. Вещественные доказательства.

— Вот! — ткнул он пальцем в свою фамилию. — Это я! Вадим Охлынин! Читайте!

Девушка с готовностью вытерла сальные пальцы о бумагу с курами. Совершенно бессмысленное действие — бумага насквозь пропиталась жиром пышных наседок и могла лишь испачкать еще больше. Вадим вырвал листок из блокнота и протянул девушке. Она поняла его без слов, тщательно и аккуратно протерла пальцы и бережно взяла газеты. И стала читать стихи.

— Да вы садитесь! — Охлынин гостеприимно и приветливо похлопал по скамейке возле себя.