трава неприятно щекотала открытые колени, так что через каждых десять метров пути приходилось их расчесывать докрасна. Дойдя до края поля, он оглядел ровную шеренгу высоких сосен, за которой находился густой «грязный» лес, от которого веяло прохладой, сыростью, а еще грибами и перегноем.

Лес начинался так резко, что от залитого полуденным солнцем поля до темного и мрачноватого залесья нужно было сделать всего лишь пару шагов. Когда ты заходил под сень вековых деревьев, как по волшебству наступали сумерки и лишь редкие лучики, пробивающиеся сквозь купола деревьев, не давали зрелищу обмануть тебя – становилось очевидно, что там, высоко, был день, ясный и светлый.

Тревожно озираясь по сторонам, но ежесекундно храбрясь перед самим собой, он уверенно шагал через коряги и поваленные деревья, мягко ступая по мху и молодым кустам черники. Цепкий, внимательный взгляд мальчика по привычке ощупывал окружающее пространство, подмечая моменты и феномены интересные, наверное, только для него одного.

Вот Андрейка видит большое старое дерево, поваленное, вероятно, совсем недавно. Нависая над молодыми деревцами и кустарниками, оно полностью закрывает их от редких солнечных лучей, намного усложняя и без того непростое выживание молодой поросли, которой не повезло родиться в этом темном холодном мирке. Вероятно, молодые сосенки зачахнут в тени мертвого дерева, и Андрейка один, кто станет свидетелем их участи. Ему не жаль деревья – он не хочет им помочь, гораздо больше их ему жаль себя и бабушку. Деревья… все равно пойдут на растопку чьей-нибудь бани, ну, или на доски, столы и стулья. Все одно их ждал печальный конец, а ведь они ничего не чувствовали и не понимали, по мнению мальчика. Чего ради их жалеть?

Гораздо больше его завораживал фатализм ситуации – мрачная предрешенность. Ему нравилось думать, что он, словно провидец из книжек, видел будущее, заранее знал, каким оно будет и был к нему равнодушен и безучастен, словно бы и не принадлежал этому миру, а всего-навсего был сторонним арбитром. В такие моменты он чувствовал себя очень особенным и даже неуязвимым. Такие же чувства он испытывал, когда в городе в дождливые дни находил червяка на асфальте, который беспомощно полз навстречу судьбе, не зная еще, что судьба его – это шестиполосное шоссе, стелющееся по одному из многих проспектов Москвы. Червь не знал – а Андрейка – да. В его власти было изменить будущее этого червя – спасти от гибели или же подтолкнуть к ней, но выше прочего он считал за честь не делать ничего, охраняя таким образом вселенский порядок вещей и естественный ход событий.

Созерцать неизбежность и не вкушать ее скорби, оставаясь безмятежным – самое смелое и великое, на что способен человек. Андрейка, конечно, не мог по малолетству сформулировать для себя свои переживания, но в запутанном клубке мысле-чувственных ощущений, сосредоточенных в районе солнечного сплетения, он ощущал именно это.

Таких печальных видов в дремучем лесу было изрядно. Каждая травинка, сминаемая под его сандалиями, могла не оправиться более никогда. Черника, которая созреет к августу, будет безжалостно обобрана местными пьяницами и обменена на самогонку. Сколь много кустов будет вырвано с корнем и не исполнит своего предназначения, ради которого пришло в мир? А сколько такого происходит в лесу день за днем, из года в год? Какие трагедии разворачиваются на его просторах? То, чего никто не увидит и никогда не узнает. Но другим наплевать на это. Может, это интересует дядю Митю? Или бабушку? Или Марью?

Нет, они заняты своими прямыми, крайне прагматичными делами и обязанностями, причинно-следственные отношения которых коротко и жестко привязаны лишь к ним самим, как правило, не далее, чем на пару шагов в сторону. Мелкий житейский сор под ногами. Такие люди подобны прикормленным голубям в парке, которые с неистовой жадностью ждут секунду, когда на землю перед ними упадет ближайшее к ним семечко, которую надобно без всяких раздумий схватить, проглотить и…ждать следующей. До тех пор, пока тебя не собьет машина или не сожрет бездомный кошак. А так происходит всегда рано или поздно.

Андрейку же захватывали такие знания. И он искал их в окружающем мире. Вот только занимала его все больше трагедия жизни, нежели светлая, удачная ее сторона. На удачу нельзя было положиться, в ней не было уверенности, честности и постоянства. Как сказал все тот же дядя Митя однажды в разговоре, который невольно подслушал мальчик – счастье все равно, что неземной красоты баба, которая прекрасно об этом знает, а потому – сука без жалости и всякого понимания. Андрейка сравнения не понял, но отчего-то слова ему хорошо запомнились. Наверное, потому что понимал, что они по смыслу пересекаются с его собственными рассуждениями. Всякая радость лишь туманит голову, а когда опомнишься – понимаешь, что остался без штанов. С другой стороны, несчастье никогда не лукавит. Оно как есть, так и предстает перед тобой и дальше уже тебе решать, как к нему относиться. И с ним-то можно вести диалог и договариваться. И самое главное отличие несчастья от счастья – ты не боишься, что оно уйдет, нет страха, что сегодня хорошо, а завтра может стать плохо. Ты твердо знаешь, что, когда оно уйдет, будет только лучше и никак иначе.

В отличие от большинства людей Андрейка не думал о том, как может тебе повезти в жизни, а все больше о том, как тебе может занемочь. Наверное, потому, что такое с ним случалось чаще, и он невольно хотел видеть и знать о тех, кому хуже и труднее живется, чем ему самому. И хоть изначально он шел в лес, лишь для того, чтобы скоротать время, теперь его ум зажегся лишь поиском скорбного зрелища. Но сколько бы он ни удалялся в лес, ничего такого, что могло бы проявить в нем достаточный интерес не находилось. Он уже хотел было развернуться, чтобы идти обратно навстречу дню, как у большого замшелого пня заметил крупный, аккуратный муравейник, заботливо сложенный его работящими жителями.

Он подошел к нему впритык и опустился на коленки, чтобы разглядеть муравейник получше. Там, как всегда, кипела жизнь и безоговорочно занятые насекомые сновали туда-сюда согласно их биологической разнарядке, не обращая внимания на Андрейку и, не задумываясь о том, что живут в тени других живых существ, столь значительнее их самих, что их собственное существование вроде как и вовсе теряет всякий смысл. Не думают они и о его бабушке, и о Марье, что, наверное, зря – ведь она им наверняка очень бы понравилась, будь у них шанс с ней познакомиться. Не бабушка, конечно, а Марья.

Тут же Андрейке в голову пришла мысль, которая холодным, острым удовольствием стала покалывать его ум. Вот то, чего он искал в этом сыром лесу. Что может быть трагичнее, когда у тебя есть потенциал – сама возможность чего-то, что у тебя отнимают навсегда. И тем хуже, если отнимают без всякой видимой причины, без нужды и без следствия. Отбирают не зачем-то, а просто так, дабы развеять скуку. Нет ничего безнадежнее утраченной возможности, упущенного шанса. Нет горя тяжелее и острее, чем умозрительно взирать на то, чего нет и не будет уже никогда, но что еще совсем недавно могло и имело право на существование, хотя бы даже и в самых смелых мечтаниях.

Андрейка быстро ощупал свои карманы и, найдя нужное, выдохнул так, как выдыхают люди, которые вдруг решили, что забыли ключи от квартиры и, перерыв все карманы, все же находят их. Мальчик извлек на свет мятый, потертый коробок спичек. Вообще, ему не разрешали-то играть с огнем, но он тайком воровал их из бани. Он стал одну за одной вытаскивать тонкие деревянные палочки и зажигать их по единственному сухому уголку коробка. Отсыревшие спички горели плохо, не больше одной-двух секунд. Но эти секунды завораживали своей красотой, своей уникальностью. Андрейка не видел ничего красивее огня. Все оттого, что все виденное им в жизни можно было сравнить с чем-то другим. Кроме огня. Пламя имело абсолютно уникальную природу и вид, который не походил ни на что другое. К тому же его было не так много, по крайней мере, в мире Андрейки. Видел он его только что в печи, да иногда в костре. А в городе не видел месяцами вовсе. Восторженно глядя, как вспыхивают серные головки спичек, он думал о том, что может быть еще много такого, вроде огня, чего он еще не видел –