— Прицел восемь! — командовал ротный.

* * *

С новой силой заработали пулеметы. Над канавкой, где залегли красные, заплясала бурая пыль.

— Господин прапорщик! Сейчас, сейчас драпнут! — закричал Миша. — Ну и бьют пулеметчики!.. — Он выполз вперед и, приподнявшись на локтях, стал смотреть перед собой. Вдруг круто, по-кошачьи, выгнул спину, на минуту так, мостом, застыл и грузно рухнул. Его фуражка полетела на землю. Вот еще раз взлетела она в воздух. Козырек, отскочив, полетел в сторону. И снова, в третий раз, взлетела фуражка. Ну и черт!.. Здорово!.. Какой-то далекий пулемет играл ею, как мячиком.

«…Нога у Миши… Нет!.. Не подойдут…» — думал я, вновь пряча ступни от солнца. Потом вновь поднял голову.

Лежащих солдат я не видел. Видел лишь сапоги, каблуками ко мне, над ними — края фуражек.

* * *

…Соседняя 5-я рота далеко перебежала вперед. Потеряла с нами живую связь. Сейчас или поможет нам, открыв по участку красных фланговый огонь, или сама будет с фланга обстреляна. Тогда — беда!.. Но капитан Туркул уже подтянул правый фланг нашей роты.

— Бегут! Бегут! — закричал Нартов.

Мы вскочили и пошли, вскидывая в плечо винтовки.

Миша лежал, уткнувшись лицом в землю, скрючив под собой руки… Мимо!..

Уже и левый фланг серпом зашел вперед. Нужно ускорить шаг… Кажется, левый фланг даже тронул город.

— Цепь, бегом! Мы побежали.

— Ура! — кричала рота. — Ура-а-а! Я бежал, хромая и подпрыгивая. Споткнулся о брошенную на землю винтовку, упал…

— Ур-а-а-а! — гудело надо мной. Над головой мелькнула пара чьих-то сапог. Я опять вскочил.

— Четвертая, не отставай!.. Четвертая! — кричал капитан Иванов.

…Вот и канава. В ней — куча пустых гильз. Обоймы. Брошенный раненый корчился, как червь под лопатой.

Снять?..

Я схватил его за ноги, но он дико закричал, вскинув руки в небо. Я бросил его и вновь побежал. Последним в цепи…

Бежал, хромая.

Эти проклятые ноги!..

* * *

Под самым городом мы наконец замедлили шаг. На окраине остановились.

Горячий от солнца штык обжигал лицо и руки. Но я не подымал головы. Не отнимал рук от штыка. Стоял, прислонившись к винтовке, медленно подымая то одну, то другую ногу… Ноги горели.

На белых стенах халупы виднелись следы наших пуль — серо-зеленые пятна. Из них сыпалась сухая глина. Выше, в тени, под самыми крышами, расползались подтеки. Еще не подсохло. Окна халуп были забиты ставнями. Одно окно — убогого крайнего домика — было разбито. На подоконнике лежали черепки цветочного горшка и комочек сухой земли. Под окнами, корнями вверх, валялся сломанный кустик фуксии. Под забором возле канавы издыхала лошадь. Она лежала на спине, подняв кверху неподвижные ноги. Ноги торчали, как оглобли брошенной рядом подводы. Лишь одна нога, передняя, еще дергалась. Била копытом воздух. Дальше, в глубь улицы, под покосившимся фонарем, лежал убитый. На спине его, как горб, вздувалась гимнастерка.

«Вот, наконец обуюсь!» — подумал я.

Подошел.

Черт! Он был уже без сапог…

Вечером я пошел к штабу полка.

— Идите в комендантскую! — сказал мне адъютант.

На дворе комендантской команды лежали убитые. Плечом к плечу. Их было немного — человек пятнадцать. Миша, как и у меня в отделении, лежал на фланге. Его волосы были взъерошены. Одна прядь, черная от запекшейся крови, падала на лоб. Миша держал указательный палец кверху. Точно слушал что-то…

— Вот, прапорщик, пригоните себе обувь! — сказал мне адъютант.

…Ноги. Еще ноги. Много, много ног. В сапогах и без. Грязные, запыленные…

Я пытливо присматривался: которые сапоги на мою ногу?

Наконец подошел к одному из убитых. Лица его я не видел. Оно было прикрыто соломой. Я взял его за ногу. (Какая тяжелая нога!) Сапоги слезали туго. Нога уже остыла и в ступне не сгибалась.

— А ну, сильней! Сильнее! — подбадривал меня адъютант.

Я рванул со всей силой. Сапог слетел с ноги. Убитый подался вперед. С лица его сползла грязная, пропитанная кровью солома. Я увидел клочок бороды, пол-лица. Еще ниже сползла солома… Поручик Сычевой, он!..

— А вы не знаете, где его портсигар остался? — неожиданно для себя обратился я к адъютанту.

— Какой портсигар?

Но мне уже не хотелось разговаривать.

— Портсигар у него был… Серебряный.

— Нет, не знаю!

На губах у поручика Сычевого стыл пузырек кровавой пены. Один глаз, плоский и мутный, смотрел прямо на луну. Другой заплыл щекою. Лицо его было распухшее, точно искусанное осами.

Я торопливо стянул второй сапог.

— Благодарю вас, господин адъютант!

— За что это? Адъютант засмеялся.

Я взял сапоги под мышку и пошел к штабу. Полковник Румель, командир 2-го офицерского полка, подозвал меня к себе.

— Вы пока остаетесь в офицерской роте. Для сегодняшнего дела в ней недостаток штыков.

И, запахнувшись буркой, он отошел в сторону.

На Богодухов со стороны Кириковки вновь наступали красные. Слева по линии железной дороги стояли роты какого-то, не «цветного» полка, сформированного из пленных красноармейцев.

Наша офицерская рота, рассыпанная цепью у них в тылу, ловила дезертиров.

Меня поставили часовым возле штаба.

Таким образом мне не пришлось идти с офицерской цепью.

Вдали трещали пулеметы. Ухала артиллерия. Было темно. Лишь изредка над крышей вокзала появлялась луна и заливала синими лучами тугие и блестящие полосы рельсов.

…Прошел бронепоезд.

Я всю ночь простоял без смены. Когда стало светать, меня наконец отпустили в роту.

В саду, за сторожкой, в которой был расположен штаб полка, толпились солдаты комендантской команды. В открытую калитку сада входили, ведя пойманных дезертиров, взводы офицерской роты.

— Десятого, господин капитан, аль пятого? — услыхал я за собою.

Я быстро пошел к городу.

…Когда, немного отойдя, я вновь обернулся, на крайнем дереве сада уже раскачивались два дезертира.

Солнце как раз всходило. Дезертиры висели к нему спиной. Спины у них были красные.

Сломив красных под Кириковкой, Дроздовский полк стал продвигаться вперед, почти не встречая сопротивления.

Полк был посажен на подводы. Район сахарных заводов обогатил наши обозы подводами сахарного песку. Весь день, сидя на подводах, офицеры и солдаты держали на коленях котелки и деревянными расколовшимися ложками усердно взбивали «гоголь-моголь».