— В бой, так в бой!.. Нечего!..

Прапорщик Морозов крутил папиросу за папиросой. Скучал тоже… Я вышел с ним на вокзал, где, составив винтовки, расположилась 5-я рота.

— Забавно, ребята!.. — рассказывал Синюхаев собравшимся вокруг него солдатам. — Штаб она, понимаете, ищет… Какой тебе, старая, штаб?.. А она: главный!.. Да по делу какому? За часами я, служивые!.. Забавно! — Он засмеялся и, сняв малиновую дроздовскую фуражку, стал о колени стряхивать с нее пыль.

— Идемте, ребята! Сейчас старуха к батальонному пошла. У батальонного часы требовать хочет. Давай часы, и никаких гвоздей! К генералам, говорит, пойду! К главным.

— Что? Ну, конечно спятила!..

— И никто не знает, какие часы, да откуда…

— Олимпиада Ивановна! — узнали мы, но пойти к ней не успели.

— В ружье!

Вдоль красных от вечернего солнца рельсов шли роты. Впереди рот вырастал бугорок. Две березки на нем обрисовывались все яснее и яснее…

— Ре-же! — командовал поручик Ауэ…

Разбив красных за Белопольем, дроздовцы пошли на северо-восток — к станции Кореново. Дроздовская бригада уже развернулась в Дроздовскую дивизию, причем 2-й офицерский полк был переименован в 1-й стрелковый имени генерала Дроздовского, а 4-й — во 2-й. Команду над вновь сформированным 3-м полком принял полковник Манштейн, — «безрукий черт», — в храбрости своей мало отличавшийся от Туркула. Он не отличался от него и жестокостью, о которой, впрочем, заговорили еще задолго до неудач. Так, однажды, зайдя с отрядом из нескольких человек в тыл красных под Ворожбой, сам, своею же единственной рукой, он отвинтил рельсы, остановив таким образом несколько отступающих красных эшелонов. Среди взятого в плен красного комсостава был и полковник старой службы.

— Ах, ты, твою мать!.. Дослужился, твою мать!.. — повторял полковник Манштеин, ввинчивая ствол нагана в плотно сжатые зубы пленного. — Военспецом называешься! А ну, глотай!

* * *

Перейдя около Кореново линию железной дороги, 1-й Дроздовский полк вновь встретил упорное сопротивление красных, которые бросили в бой матросские части. В первый раз за время моей службы в полку дроздовцам пришлось окопаться.

…Всплыло утро. Над узкой, как Стоход, Снакостью клубился туман. Мы только что отбили третью за ночь атаку матросов. У меня вышел табак, и, пользуясь затишьем, я заполз в окопчик прапорщика Морозова.

— Что ты скажешь? — спросил я, слюнявя цигарку.

— Хорошо дерутся…

— Нет, я не о том!.. Я о Манштейне… Но Морозов не успел ответить. К окопчику подползал рядовой 1-го взвода Степун.

— Господин прапорщик, прикурить разрешите? Прапорщик Морозов протянул ему огонек.

— Разрешите, господин прапорщик, спросить?..

— Что, брат?

— Разрешите узнать, правда ли, что Козлов уже казаками занят?

— Да, взят… Генералом Мамонтовым. Степун вздохнул.

— Что это ты? А?

— Моя деревня под Козловом будет…

— Ну?

— Да вот боюсь я, как бы не грабили они, — казаки-то наши…

Вдоль окопчиков полз Филатов. Раздавал патроны.

— Меньше, братва, стреляй. Бери в плен, Манштейну товар доставляй…

Туман за окопами редел.

* * *

Над Снакостью — перед окопами — туман рассеялся только в полдень.

Опять — густо, цепь за цепью, — наступали матросы. Без перебежек, не ложась, шли они по открытой, плоской равнине. Нами был пристрелян каждый кустик, и ближе как на шестьсот шагов матросы подойти не могли. Но редела и наша окопавшаяся цепь.

Наблюдая за стрельбой своего взвода, я приподнялся из-за окопчика.

— Свечников, головы не прятать! — закричал я, заметив, что Свечников стреляет не целясь, уйдя с головою за бруствер и журавлем колодца выставив вверх винтовку.

— Свечников! Свечнико-ов!

Но Свечников еще глубже ушел под бруствер.

«Ну, я его!» Я вскочил и пошел к его окопчику.

— Ложись, ложись! — закричал мне прапорщик Морозов.

Но было уже поздно. Меня подбросило и с новой силой ударило о землю. Кажется, я вскрикнул.

Минуту я пролежал тихо, следя, как из правой ноги густым потоком струилась боль. Портянка в сапоге намокала. «Надо встать. Добьет…» Но встать я не мог — раненая нога вновь тянула к земле.

— …А ну, здоровой подсобите… Так!.. Здоровой ногой!..

Нартов волочил меня в кустарник… За кустарником поднял и, обняв за плечи, повел на перевязочный пункт.

Над бузиной около дороги метались воробьи. Тощая собака в канаве трепала какой-то длинный окровавленный бинт. С заборов сползало солнце.

Я прыгал на одной ноге, правым плечом навалившись на левое Нартова.

* * *

— Не страшно, господин прапорщик! — сказал фельдшер, наскоро сделав мне перевязку. — Ранение междукостное… Ну, трогай! — Он положил мне под голову мой надвое распоротый сапог и махнул рукой, подзывая следующую, еще не нагруженную подводу. Наша тронулась.

— Прощай, Нартов! Спасибо!

Некоторое время Нартов шел рядом с нами.

— Ну, иди в бой… С богом!..

Подвода пошла быстрее. Раненые застонали.

* * *

…Кажется, мы уже подъезжали к вокзалу. Глаза мои были закрыты. Палило солнце.

— Да говорят, не налезай! Пошла вон! — отгонял кого-то возница.

— Мне про генерала, служивые, узнать бы… про главного…

Я открыл глаза.

За подводой, перегнувшись к нам, шла черная от загара и пыли Олимпиада Ивановна…

Поезд шел, раскачиваясь…

В Сумах наши три санитарные теплушки включили в состав пассажирского.

— Негодяи! К самому хвосту, — негодяи, — прицепили! Ну и трясет! ворчал раненный в плечо поручик Бронич. — И солому сменить ленятся… Эй, санитары!

— Господи! Бог ты мой!.. Го-спо-ди!.. — Молодой солдат-кавалерист, раненный в живот, шаркал по полу разжатыми ладонями. — Санитар, испить бы!.. Са-ни-тар!..

— Санитар, эй! — подхватил кто-то.

— Санитар!

— Сестра!

— Сволочи!..

В теплушке, кроме раненых, никого не было.

* * *

…Над крышей гремел ветер. Когда на каких-то маленьких станциях поезд останавливался, за черной щелью наших дверей гудели телеграфные провода. Но вот провода загудели с обеих сторон теплушки.

Мы приближались к Харькову.

В Харькове мы подъехали к пассажирскому вокзалу.