Максимов почувствовал, что на него обращены взгляды всех. Он отсчитал три удара сердца. Ровных, тугих и сильных. И отчётливо, добавив в голос больше металла, повторил:

— За право жить надо платить жизнью. Другой цены нет.

Из тёмного угла послышался судорожный вдох, за которым неминуемо должен был последовать такой же заполошенный, растрёпанный вопрос.

Максимов не дал тому, невидимому сейчас в колеблющемся свете свечей, но совершенно определённо самому слабому и заранее сломленному из всех, порушить то, что незримо возникало, обретало плоть и дух.

— Что тут не ясно? Сражайся — или умри.

Повисла такая тишина, что Максимов счёл за благо ослабить хватку.

— Радует одно — полная определённость.

Они поняли по голосу, что он широко и беззаботно улыбается.

И ожили.

Так он стал для них Странником. Неизвестно кем, пришедшим из ниоткуда. С приходом которого жизнь необратимо меняется. Иллюзия покоя и воли сменяется жестокой свободой. Правом выбирать: быть или умереть.

В ванной было холодно до дрожи. Как всегда, первую подачу воды Максимов проспал. Чтобы не ждать следующей, в одиннадцать часов, он ставил на ночь ведро в ванну и открывал кран. Пусть лилось через край, для тех, кто организовал эту скотскую экономию, убыток небольшой, но к его пробуждению всегда была вода.

Морщась и постанывая, он облился по пояс, докрасна растёрся полотенцем. Глянул на тусклую лампочку и решил не бриться. Больше всего по утрам его раздражала эта мерзкая, в белесых известковых разводах, еле переливающаяся тошнотворно-жёлтым светом, лампочка.

Жилище в лучшие времена принадлежало какому-то мелкому «новому русскому», учудившему личную перестройку на площади всех квартир на этаже. Как выглядело всё в те «лучшие времена», сказать было уже невозможно. Уплотнённые и подселённые разношёрстные жильцы, очевидно, руководствуясь генной памятью, коллективными усилиями, усугублёнными склоками и подлянками, уничтожили остатки «евростандарта» и воспроизвели интерьеры классической коммуналки двадцатых годов прошлого века.

Нравы завелись соответствующие. На трёхстах квадратных метров, поделённых на клетушки, полыхали зощенко-шекспировские страсти. Но дальше порога не выплёскивались. Жильцы коммуналки, даже захлёбываясь желчью и исходя праведным гневом, никогда не перегибали палку. Потому что к любому можно придраться, а уж в наши дни — и подавно, поэтому никто не хотел провоцировать соседа на крайности; ещё не остыв от кухонной склоки, стукануть на обидчика оперу или старшему по дому мог любой, а документы в порядке были не у всех, пойдёт писать губерния, и мириться придётся уже в КПЗ.

Единственной благонадёжной в квартире, если не во всём доме, заселённом злостными неплательщиками, маргинальными личностями и откровенно криминальным элементом, считалась Мария Алексеевна, престарелая мать вертухая Бутырки в малом чине, да и та вторую неделю не вставала с постели.

У себя в комнате Максимов допил остатки вчерашнего чая и, подавив отвращение, с трудом прожевал кусок колбасы, ставшей за ночь серой и ослизлой. Колбаса теперь делилась на «гуманитарную» и «отечественную». Третьесортный по европейским стандартам, да ещё явно «второй свежести», деликатес «гуманитарки» полагался по карточкам и то не всем. Оставленным без льгот или хронически безденежным предлагалось демонстрировать чудеса патриотизма — жрать «отечественную» и не помирать от отравления.

Максимов закурил сигарету и долго рылся в куче тряпок, выбирая носки; попадались почему-то все непарные, наконец, нашёл нужные, правда, один оказался свежее.

«Вот и старческий склероз, — усмехнулся Максимов. Видно, пару раз ходил в разных. Не дай бог, убьют, в морге хохот неделю стоять будет!»

Джинсы и свитер были влажными, Максимов скривил губы, но делать нечего; аккуратно пристроив горящую сигарету на край стола, выдохнул, как перед прыжком в воду, и в два движения натянул одежду на ещё горячее тело.

Куртка и кроссовки тоже были ещё мокрыми после вчерашнего дождя. Максимов, кряхтя, обулся, перебросил куртку через плечо.

В коридоре по-прежнему было пусто. Максимов постучал в соседнюю дверь.

— Мария Алексеевна, можно к вам?

Соседка не отозвалась, и он, приоткрыв дверь, просунул голову вовнутрь.

Пахло, как пахнет только в комнатах больных стариков. Старуха лежала на постели, навалив на себя кучу старых пальто. Из-под кучи свешивалась высохшая кисть. На столе стояла тарелка с застывшей кашей. Максимов принёс её вчера утром, значит, бабка с тех пор ничего не ела.

Он бесшумно вошёл и склонился над заострившимся восковым лицом, прислушался к мерному, без всхлипов, дыханию.

«Слава богу! Пусть проспится. Встанет, разогреет кашу. Может ещё день и протянет».

Мало кого из жильцов грела мысль поучаствовать в разборках, связанных с бабкиной смертью, пусть и трижды происшедшей от естественных причин. Бабку негласно опекали всей густонаселённой квартирой.

Подумав немного, Максимов вытащил из кармана продуктовые карточки на следующий месяц, сунул под тарелку и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

В коридоре висел такой же стариковски болезненный духан, отягощённый ароматами кухни и санузла. Из комнат, сквозь фанерные стены, укреплённые обоями, доносились по-утреннему сволочные голоса соседей. Наружу из клетушек ещё никто не выполз, но, судя по нарастающим оборотам бытовых ссор, скрипу кроватей и топоту отёчных ног, вот-вот должна была хлынуть тараканья лавина обитателей коммуналки.

Становиться свидетелем утренней свары у санузла Максимову не улыбалось. Повозившись с заедающим замком, на всякий случай глянул в глазок, распахнул дверь и выскочил на лестницу.

Лифт давно застрял между пятым и шестым этажами, и жильцы привыкли ходить пешком, как вольно или невольно привыкали ко всему.

Он пронёсся вниз, сквозь миазмы гниющего, вечно забитого мусоропровода, по загаженной лестнице, стараясь не попадать в не просыхающие лужи мочи, пнул дверь и с облегчением глотнул свежий утренний воздух.

Ночные страхи были позади. Начинался новый день. Он обошёл нахохлившуюся под дождём очередь молодых мамаш с разнокалиберными кастрюльками в руках. У самой кухни запах был просто невыносим.

«Как они только стоят? И лица у всех, бог ты мой! «Женщины русских селений.» Нашли время рожать!»

Большинство мамашек было из того попсового времени: яркие краски лёгких тряпочек, животики с пирсингом, журналы «Космополитан» и «Кул Гёрл», днём — лизинг-инжиниринг-маркетинг вполсилы, после работы — шейпинг и шопинг, и ночные клубы до утра; беспроблемный секс и первые проблемы с наркотиками. Им было