Ах, Пиксель, вздохнул Себастьян, пройдя мимо благоухающей чересчур сладкими духами дамы в летах — не иначе, пройди она по парку, все окрестные пчелы слетелись бы на ее аромат. Лицо женщины, как и у большинства людей, вполне поддавалось цифровой коррекции — стереть «гусиные лапки», подтянуть под обвисшую кожу шеи. Наверняка она не раз задумывалась о пластической операции. Но теперь в этом не было необходимости, размышлял Себастьян, таким методам давно пора кануть в лету. Сколько людей могло общаться с реальной женщиной? В то время как на своей страничке в сети она имела возможность явить миру (египетским секретаршам, австралийским нимфоманкам, нигерийским библиотекарям) то лицо, которое захотела бы показать именно в эту минуту, в этот час, в этот день.

Затянувшись напоследок, он бросил окурок «Мальборо» на землю. Ах, Пиксель. Себастьян уважал и любил его. Он знал о всепоглощающей любви приятеля к больному отцу (мать умерла, когда Пиксель был еще подростком), о его добром сердце и редком таланте, о далеком от воздержания одиночестве разведенца — пьянство, кокаин и шлюхи, которых он разыскивал в чатах, — о его страсти к работе и бесчисленных маниях (боязнь насекомых, компьютерные игры, приверженность к мазохизму — его партнерши должны были стегать его плетьми, чтобы он кончил). Несмотря на протесты Патриции, утверждавшей, что будущее за «Имадженте», Себастьян в конце концов ушел из агентства и занялся интерпретацией идей Пикселя во имя улучшения имиджа издания. А теперь он чувствовал себя предателем. Джуниор хотел, чтобы Себастьян самостоятельно занялся дизайном «ТП» и начал делать это right away[8]. А Пиксель? Всяк дроздок знай свой шесток. Себастьян настоял, чтобы перемены происходили постепенно и дипломатично. Джуниор, сжав зубы, согласился. Для начала он стал поручать Себастьяну довольно специфическую работу, связанную с центральными фотографиями первой полосы. К примеру, на днях они получили фотографию «Боинга-727», врезавшегося в здания вблизи аэропорта Тайпей, двести три жертвы. На снимке, сделанном вскоре после катастрофы, из обломков домов торчал развороченный фюзеляж самолета. Джуниор сказал, что эту фотографию опубликуют во всех газетах, а ему нужно нечто более завораживающее: снимок за доли секунды до столкновения. От этого у читателей просто дух захватит — их спеленает ужас от неизбежности катастрофы и беспомощность от невозможности хоть что-нибудь предпринять. Можешь или нет? Воодушевленный сложным заданием — вызов его профессиональным способностям, — Себастьян с энтузиазмом принялся за дело. Работать приходилось тайком — он знал, что Пиксель этого не одобрит. Для Пикселя одно дело подретушировать фотографии для рекламы или колонки общественной жизни и совсем другое — менять что-то в рубрике новостей, которые, по его мнению, должны подаваться так же нейтрально и бесстрастно, как в информационных агентствах. С точки зрения Себастьяна — чрезмерная щепетильность для работника газеты. У моста в глаза бросалась очередная реклама Монтенегро. «ВСЕНАРОДНЫЙ ПРЕЗИДЕНТ», — кричали огромные буквы. Наверняка потрудились ребята из «Имадженте». «Всенародный сок, всенародный автомобиль, всенародный презерватив… Реклама последнее время, — думал Себастьян, ускоряя шаг, — явно помешана на желании задействовать не просто большинство, а, как бы это сказать, больше, чем большинство. Пятидесяти одного процента им уже недостаточно, подавай им все сто. Всенародный президент…» Международные организации по правам человека все не могли утихомириться, но ничего не попишешь — на этот раз Монтенегро пришел к власти демократическим путем[9]и теперь уже бесполезно было кричать об Операции «Ворон»[10]и о зверствах, творившихся во время его диктатуры[11]. Даже Лосано, его бывший идеологический противник, теперь стал его главным политическим союзником: «Пришла пора навести мосты над реками крови», — заявил он репортерам через несколько минут после подписания пакта, по которому голоса его электората переходили к Монтенегро, обеспечив тому победу на выборах. Шагая по мосту, Себастьян вдыхал смрадный запах реки и смотрел на ее спокойные грязно-коричневые воды. Если люди так быстро способны забыть столь недавно произошедшие страшные события, то что же они будут помнить лет через двадцать? Лениво облизывая дремлющие в глубине известковые камни, медленно текли темные воды реки Фухитиво.

Себастьян остановился и, закурив сигарету, подставил лицо ветру, в который вплетались зловонные струи миазмов раскинувшихся по обоим берегам свалок (где можно было найти все — от старых велосипедов до выкидышей), Себастьян проголосовал за Монтенегро, хоть и не признался в этом даже друзьям. Он родился год спустя после установления диктатуры и имел о тех временах крайне слабое представление, основанное на знаниях, почерпнутых из тошных школьных уроков истории и рассказов матери, которой Монтенегро всегда нравился — бедняжка, как он, верно, страдал, когда погибла его жена![12]Последнее, собственно, и убедило Себастьяна голосовать за него: любой, потерявший жену в автокатастрофе на скоростном шоссе Рио-де-Жанейро, заслуживал сочувствия. Отец бы этого, конечно, не одобрил, но сейчас он был далеко, и его мнение в расчет можно было не принимать.

Вечер постепенно теснил день. По мосту, сверкая огнями, проносились машины. Их пронзительные сигналы сливались в режущую слух какофонию. По ту сторону моста на посту маялся солдат: мэр обещал сделать все возможное, чтобы избежать роста лишних смертей (вообще-то мэр много чего обещал, а сам тем временем скупал окрестные земли под строительство новых улиц и проспектов, потихоньку превращаясь в соседа чуть лине каждого горожанина). В народе мост называли Мост самоубийц. Виноваты ли в том его низкие железные перила, или та пропасть, что отделяла его от поверхности воды — огромная глотка, сулящая мгновенную смерть, — или растущие по берегам эвкалипты (скорбные плакальщики, служащие поминальную мессу), но именно сюда приходили свести последние счеты с жизнью те, кого не прельщали ни крысиный яд, ни петля на шее. Себастьян знал о дурной славе моста, сколько себя помнил. Мысленно сражаясь с мрачным силуэтом, он в воображении окрашивал его в ярко-оранжевый, а с тех пор, как начал работать на компьютере — в пурпурный цвет. Пурпурными были и свинцово-серые опоры, и черные арки пролетов.

Себастьян изо всех сил пытался понять самоубийц, но все тщетно. Он не находил ни одной достаточно веской причины, оправдывающей самовольный отказ от жизни. Он настолько любил свою жизнь, что ему и в голову не приходило, как можно даже задумать против нее такое преступление. В последние месяцы самоубийства случались все чаще: одни говорили, что смена одного тысячелетия на другое всегда чревата подобными всплесками вследствие нарастания тревоги и напряженности среди цсихически неустойчивых людей; иные, более приземленные, обвиняли; з этом дикую экономическую политику неолибералов (особенно разрушение институтов социальной помощи), проводимую на протяжении времени работы трех последних правительственных кабинетов и еще более усилившуюся с приходом Монтенегро. Но Себастьяну было плевать на теории. Он не мог без содрогания вспоминать женщину, бросившуюся с моста на прошлой неделе. Тридцать пять лет, медсестра, разведена, трое детей младше десяти. Ее уволили из клиники, когда выяснилось, что она подхалтуривает уборкой оставшихся без присмотра квартир пациентов. Неужели это достаточный повод?.. Нет, ему этого не понять. Какой невероятный эгоизм, о детях бы подумала!