и кто ныне уже – бессмертье твое на земле.

Возвращение

Сегодня, после многих лет разлуки,

вернувшись в дом, где я когда-то рос,

я чувствую, что всё кругом – чужое.

Я прикасался к выросшим деревьям

так, словно гладил спящее лицо,

и проходил по старым тропкам сада,

как будто вспоминал забытый стих,

а под закатным полноводьем видел,

как хрупкий серпик молодой луны

укрылся под разлатою листвою

темневшей пальмы,

как птенец в гнезде.

Как много синевы

вберет в колодец этот смутный дворик,

и сколько несгибаемых закатов

падет в том отдаленном тупике,

и молодую хрупкую луну

еще не раз укроет нежность сада,

пока меня своим признает дом

и, как бывало, станет незаметным!

Afterglow[3]

Потрясающе

в грубой убогости,

потрясающе

безнадежным прощальным бликом,

покрывающим ржой равнины и долы,

когда краешек солнца скрывается за горизонтом.

Острый и тонкий, луч больно ранит

и заполняет пространство беглой галлюцинацией, наважденьем,

вселяя страх темноты,

вмиг обрывается,

как только осознаем призрачность.

Так же рвется сон,

когда понимаем, что спим.

Рассвет

В бездне вселенской ночи

только маяк противоборствует

буре и заблудившимся шквалам,

только маяк на покой посягает улиц притихших,

словно предчувствие, дрожащее в нетерпении,

предчувствие скорой, ужасной зари, которая

наступает на опустевшие окраины мира.

Скованный властью тени и мрака,

напуган угрозой: скоро зажжется рассвет;

судорожно оживляю ужасное

предположение Шопенгауэра и Беркли,

будто наш мир —

игра воображения и сознанья,

сновидение душ,

без всякой основы, без цели и смысла.

И поскольку идеи

не вечны, как мрамор,

но бессмертны, как реки и лес,

предшествующая доктрина

приняла другую форму в рассвете,

в суевериях этого часа,

когда луч, подобно плющу,

вырвет стены домов из объятий мрака,

укрощая мой разум,

расчистит путь новой фантазии:

если вещи не содержат субстанций

и многолюдье Буэнос-Айреса —

лишь игра воображения, сон,

который вздымает в одновременном движении души,

есть единственный миг,

когда бытие судорожно рискует собой,

миг, сотрясаемый новой зарей,

в час, когда лишь единицы грезят сим миром,

и лишь полуночники помнят его и хранят,

призрачный, едва различимый

набросок, сеть улиц,

которые после откроют, опишут другие.

Час, когда жизнь отдается упрямому сну,

приходит угроза погибели, исчезновенья;

час, когда очень легко может Господь

уничтожить свое же творенье!

Но вновь мир спасен.

Свет снова приходит и оживляет уснувшую серую краску,

меня упрекает

в соучастии воскрешения мира,

укрывает заботливо дом,

мой дом, изумленный и застывший в белом, ярком луче,

птичий голос рвет мою тишину,

ночь отступает, сползает изорванной тряпкой

и лишь остается в глазницах слепцов.

Бенарес

Игрушечный, тесный,

как сдвоенный зеркалом сад,

воображаемый город,

ни разу не виденный въяве,

ткет расстоянья

и множит дома, до которых не дотянуться.

Внезапное солнце

врывается, путаясь в тьме

храмов, тюрем, помоек, дворов,

лезет на стены,

искрится в священной реке.

Стиснутый город,

расплющивший опаль созвездий,

перехлестывает горизонт,

и на заре, полной

снами и эхом шагов,

свет расправляется паветвью улиц.

Разом светает

в тысячах окон, обращенных к Востоку,

и стон муэдзина

с вознесшейся башни

печалит рассветную свежесть,

возвещая столице несчетных божеств

одиночество истого Бога.

(Только подумать:

пока я тасую туманные образы,

мой воспеваемый город живет

на своем предназначенном месте,

со своей планировкой,

перенаселенной, как сон, —

лазареты, казармы

и медленные тополя,

и люди с прогнившими ртами

и смертной ломотой в зубах.)

Утрата

И вот я должен всю громаду мира,

в котором ты, как в зеркале, стоишь,

за камнем камень наново отстроить.

С твоим уходом

столькое кругом

никчемным обернулось пустяком

и отпылавшим фейерверком тлеет —

где прежние душистые аллеи?

Закаты, обрамлявшие тебя,

и музыку, где ты – во всякой ноте,

и те слова

мне предстоит разбить

своими же руками,

застывшими от боли.

Пустое небо об ушедшей стонет

всей пустотою.

В каком колодце душу утопить,

чтобы и там не стерегла утрата,

как солнце, что с зенита не сойдет,

пытая люто и неумолимо?

Она одна вокруг

и стягивается петлей на горле.

Простота

Гайде Ланхе

Садовая калитка

откроется сама,

как сонник на зачитанной странице.

И незачем опять

задерживаться взглядом на предметах,

что памятны до мелочи любой.

Ты искушен в привычках и сердцах

и в красноречье недомолвок, тонких,

как паутинка общности людской.

А тут не нужно слов

и мнимых прав:

всем, кто вокруг, ты издавна известен,

понятны и ущерб твой, и печаль.

И это – наш предел:

такими, верно, и предстанем небу —

не победители и не кумиры,

а попросту сочтенные за часть

Реальности, которая бесспорна,

за камень и листву.

Долгая прогулка

Ароматная, словно пьянящий мате,

ночь скрадывает расстояние между домами в деревне,

расчищает улицы,

что сопутствуют мне в одиночестве,

наполняя меня безотчетным страхом и прямыми отрезками линий.

Легкий бриз доносит с полей сочный запах,

сладость дачных домов и рощ тополиных,

что трепещут под хищным напором асфальта,

сохраняя землю живую.

Земли сдавлены улицами и домами.

Тщетно кошачья ночь силится

охранить покой закрытых балконов.

Вечером