— Если вы испытываете жалость, Ингрид, то мне это не нужно.

— При чем тут жалость? — резко возразила она. — Зачем мне тратить ее на тех, кто сам вполне способен себя пожалеть?

Наступила тишина. Ингрид подумала, что сейчас он бросит трубку. Вместо этого послышался веселый смех, что одновременно испугало и обрадовало ее.

— Ингрид Бьернсен, — сказал Кен, — вы мне нравитесь.

Почему все сложилось так, что у нее нет собственной семьи, и ей приходится заниматься благотворительностью и одинокими людьми?

— Вы все еще на проводе? — спросил он.

— Конечно, — тихо, вкрадчиво пробормотала она.

Кен сжимал телефонную трубку, впитывая в себя ее волшебный голос. Словно она соединяла его с каким-то жизненно важным центром. О, этот ее голос — ласкающий, бархатистый, наполнявший его ощущением тепла… А оно, подобно улыбкам и смеху, в последнее время его не баловало. Он тосковал по этому теплу. После случившегося с ним несчастья, Ингрид Бьернсен была единственным человеком — попытки родственников здесь не в счет, — которая возродила в нем интерес к жизни.

И она стала единственной женщиной, которая заставила его почувствовать, что он мужчина.

Ему страстно захотелось, чтобы между ними установился какой-нибудь контакт. Повесь трубку, идиот, твердил он себе. Повесь сейчас же! И он собрался уже было это сделать, как вдруг услышал ее легкий, едва уловимый вздох.

Видимо, она собирается закончить разговор и попрощаться. Тогда он торопливо, на одном дыхании проговорил:

— Послушайте, может быть, вы дадите мне номер своего телефона?.. На тот случай, если мне вдруг захочется с кем-то поговорить, особенно когда шторы задернуты, и двери заперты. — Он сделал паузу, сглотнув внезапно подступивший к горлу комок. — Тогда, пожалуй, я позвоню вам, если вы, конечно, не возражаете.

Ингрид внезапно почувствовала сухость во рту. Она представила себе, как однажды вечером раздается звонок, и она слышит в трубке густой и одновременно мягкий голос Кена Рэнсома, который захотел с ней поговорить. Но… ведь если в это время ее не будет дома, на звонок может ответить кто-нибудь другой. Например, мать.

А если мать услышит голос Кена, то она может подумать, — скорей всего подумает, — что Ингрид интересует его как женщина. И она может возмутиться, что некто, не имеющий никакого отношения к ее дочери, по сути, совершенно чужой человек, звонит ей в столь поздний час. Такая ситуация была бы для Ингрид крайне нежелательной, и она ни в коем случае не могла ее допустить.

— Извините, — начала она торопливо, понимая, что пауза могла показаться Кену слишком долгой. — Я не могу этого сделать. У нас в «Живых голосах» существует правило, в соответствии с которым мы звоним клиентам первые.

— А почему так?

— Такая… политика, — сказала Ингрид. — Правила. — И прежде чем он успел возразить, добавила: — Спокойной ночи, Кен. Спите хорошо. Я позвоню вам в среду.

Не успела она положить трубку, как раздался стук в дверь. Ингрид взяла фотографию Кена Рэнсома и положила ее лицом вниз на стул возле окна. Затем прикрыла ее своим свитером. Поднявшись, чтобы подойти к двери, она почувствовала, что одна нога у нее онемела и ее покалывает, словно иголками.

Она отворила дверь и отступила назад.

— М-ма-ма… — с трудом выговорила она, пытаясь снять с себя напряжение после только что состоявшегося разговора. Она глубоко вздохнула, пытаясь придать лицу обычное выражение. В голове у нее начало проясняться.

— М-ма-ма… — снова проговорила она. — В-в-хо…ди.

Филиппа Эндерби вошла на половину дочери и нахмурилась.

— Я слышала, ты разговаривала по телефону?

Ингрид кивнула.

— Но ведь уже очень поздно, дорогая, а ты устала. Почему ты не спишь?

Ингрид рассмеялась.

— П-п-п-отому…

Она закрыла глаза, стиснула зубы и отвернулась от матери. Ей не хотелось видеть ее сочувствующие карие глаза и умело взбитые локоны.

— Не сплю потому, что ты здесь. Разве можно б-б-б-ыть в п-по-стели, когда у тебя г-г-го-сти?

Мать издала вежливый смешок.

— Я хотела сказать, почему ты разговариваешь по телефону, вместо того, чтобы спать? Когда мы уходили с приема, ты едва могла вымолвить слово, так была измотана. А тут я только собралась лечь, как увидела, что у тебя горит свет.

Ингрид улыбнулась и жестом пригласила мать присесть. Филиппа покорно села, проведя рукой по розовому сатиновому халату, который плотно облегал ее узкие бедра. Она искоса взглянула на Ингрид.

— Правда, замечательный был прием? Мы ведь не зря настояли на твоем присутствии?

Ингрид отрицательно покачала головой. Она ненавидела всяческие сборища в отличие от своих родителей, которые считали своим долгом их посещать. И мать прекрасно знала об этом. Ингрид была дочерью профессионального политика, но представительские функции ее не прельщали. Однако отец с матерью старались, вытаскивать ее на светские рауты всякий раз, когда им удавалось преодолеть ее сопротивление. Так было и в этот вечер. Давался официальный обед в честь высокопоставленного чиновника из Вашингтона. В последний момент хозяйка дома, находившаяся в тесных дружеских отношениях с матерью Ингрид, попросила привезти дочь, чтобы составить пару кому-то из мужчин.

Во всяком случае, так было преподнесено Ингрид, и из вежливости ей пришлось принять предложение. Вообще-то Ингрид подозревала, что все это было задумано заранее с единственной целью — заманить ее на прием. Если бы они предложили это ей задолго до приема, она могла бы отказаться под любым предлогом. Мать никогда не относилась к работе Ингрид в «Живых голосах» как к чему-то серьезному и совершенно не понимала ее нежелания участвовать в светской жизни. Именно поэтому Ингрид всегда старалась звонить своим подопечным из церковной канцелярии, а не из дому. К сожалению, в этот вечер она вернулась домой раньше обычного, поскольку ей пришлось перепоручить свои звонки другой сотруднице. В результате она едва не попала в западню.

Родители Ингрид лелеяли радужные надежды, что, если бы Ингрид встретила «подходящего» человека, все ее проблемы решились бы в одночасье, и им оставалось бы только гордиться ею. А то, чем она занималась повседневно, воспринималось ими, как невинное хобби.

Ингрид часто думала о том, чтобы переехать в отдельную квартиру на другом конце города или вообще переселиться в другой город. А может, и в другую страну. Ее почему-то манили Фолклендские острова… А иногда хотелось уехать в Лапландию.

Но Ингрид понимала, что отец с матерью болезненно отнеслись бы к такому поступку, и потому гнала от себя эту мысль. Особенно, когда после ее развода, стараясь доставить ей удовольствие, они с большим размахом выстроили для нее эти апартаменты. Помимо всего прочего, во время очередных сессий Сената, а также частых поездок родителей в другие города весь дом поступал в ее распоряжение — со всей прислугой, разумеется.