подозревает, видимо, что не так уж и далека от сановного деспотизма. Разве несхоже ее филистерское брюзжание с той августейшей брезгливостью, которую выказал Наполеон у Березины? Говорят, увидев массу тонущих в Березине солдат, он воскликнул, указывая своему спутнику: «Voyes ces crapauds!» («Посмотрите на этих жаб!») Если даже это вымышлено, то вымышлено точно. «Презираемый, презренный, обесчеловеченный человек» — как говорил Маркс еще в юности — это и очевидный факт, и единственный принцип деспотизма. Ежели такой взгляд на людскую массу обнаруживают даже те, кто способен на большие дела, «как Наполеон до своего династического безумия», что же можно ждать от обычного мещанина.

Всякий, кто приходит к Марксу с открытым сердцем, кто понимает и принимает его принцип равенства и простоты в товарищеских отношениях, тот находит его искреннее расположение, всегда получает необходимую поддержку и совет. Но он «извергает громы» на каждого, кто проявляет поползновения к «идолопоклонству», постоянно выказывает отвращение «ко всякому кривлянию, ко всякого рода тщеславию и претенциозности».

— Среди известных мне людей, — великих, малых и средних, — свидетельствует Вильгельм Либкнехт, — Маркс был одним из немногих, совершенно лишенных всякого тщеславия. Он был для этого слишком велик и слишком силен, да и, пожалуй, слишком горд. Он никогда не становился в позу и был всегда самим собой.

Мы знаем крылатые слова Горького о Ленине: «прост как правда». Буквально в тех же выражениях современники характеризуют Маркса. «Это была воплощенная правда», — подчеркивает Либкнехт. Нетрудно представить, с какой чувствительной болью воспринимает такая натура всякое «фальшивое величие, поддельную славу, которой щеголяют бездарность и пошлость».

И никому не прощает Маркс соблазнительных пороков, категорически противостоящих истинно человеческой простоте: тем более людям волею судеб, волнами революционных приливов вознесенным на гребень власти. Не раз он заостряет внимание на этом.

В путь, к знаниям!

К. Маркс — студент юридического факультета Боннского университета.

В обширном исследовании истории испанских революций начала века, рассматривая деятельность Центральной хунты, дает ей убийственную нравственную характеристику:

— Как напыщенные герои Кальдерона, которые, принимая условные титулы за подлинное величие, докладывают о себе утомительным перечислением своих титулов, так и Хунта прежде всего занялась присвоением себе почестей и отличий, соответствующих ее выдающемуся положению. Ее президент получил титул «высочества», прочие члены — «превосходительства», а всей Хунте… был присвоен титул «величества». Ее члены нарядились в маскарадный мундир, похожий на генеральский, украсили грудь значком, изображающим Старый и Новый Свет, и назначили себе годовое содержание в 120 000 реалов. Вполне в духе старой испанской традиции вожди восставшей Испании считали, что могут величественно и достойно вступить на историческую сцену Европы, лишь закутавшись в театральные плащи.

Из всех своих современников, стоящих у кормила власти, Маркс нс случайно выделяет Авраама Линкольна, которого он высоко ценил, хотя и упрекал в некоторой непоследовательности и политической ограниченности. Великий американский президент импонирует ему как раз тем, что он плебей по происхождению, симпатиям и привычкам, что ему присущи «простота, деловитость, отсутствие позы».

Когда Линкольн был вторично — и огромным большинством голосов — избран на пост президента, Маркс по поручению Генерального Совета Международного Товарищества Рабочих составляет приветственное обращение, в котором подчеркивает доброе предвестие в том факте, что на «честного сына рабочего класса пал жребий провести свою страну сквозь беспримерные бои за освобождение порабощенной расы и преобразование общественного строя». От Линкольна было получено ответное письмо, содержащее «действительно все, на что можно было претендовать», отнюдь не формально сухое, как получают от него «сиятельные особы».

На долгое время Линкольн становится героем «американских» бесед в доме Маркса, где внимательно следят за ходом гражданской войны и где даже совсем юная Элеонора считала себя призванной к действию.

— В то время, — говорит Элеонора Маркс-Эвелинг, — я это хорошо помню — у меня было непоколебимое убеждение, что президент Соединенных Штатов Америки Авраам Линкольн никак не сможет обойтись без моих советов в военных делах, и поэтому я писала ему длинные письма, которые Мавр должен был, конечно, читать и «относить на почту». Много-много лет спустя он показывал мне эти детские письма, которые он сохранил, ибо уж очень они были забавны…

После того как президент пал от руки убийцы, Маркс замечает с горькой иронией: «Августейшие особы», наверное, очень злятся, что убийство Линкольна произвело такой колоссальный эффект во всем мире. Такой чести еще никто из них не удостоился».

Над могилой Маркса прозвучали слова: человечество стало на голову ниже… При жизни он исполински возвышался над миром. Слава могла только сопутствовать успеху его учения. Но посмотрите, как тщательно блюдет он свои жизненные принципы, как ревностно оберегает то достоинство, которое превыше всего ценит. После выхода «Капитала» друзья затеяли публикацию рекламной заметки в одной из газет. Узнав об этом, Маркс настоятельно потребовал отказаться от затеи: «Подобные вещи я считаю скорее вредными, чем полезными, и недостойными человека науки». Издатели Энциклопедического словаря давно, мол, уже просят биографию — не дал и на письмо не ответил — «у всякого свой вкус».

И еще деталь. Незадолго перед смертью Маркс собирается навестить старшую дочь и специально в письме предупреждает, чтобы Женни не беспокоилась «относительно точного дня и часа» и чтобы не говорила о приезде.

Имея в виду себя и Энгельса, Маркс объяснял в письме соотечественнику:

— Мы оба не дадим и ломаного гроша за популярность… Из отвращения ко всякому культу личности я во время существования Интернационала никогда не допускал до огласки многочисленные обращения, в которых признавались мои заслуги и которыми мне надоедали из разных стран, — я даже никогда не отвечал на них, разве только изредка за них отчитывал. Первое вступление Энгельса и мое в тайное общество коммунистов произошло под тем непременным условием, что из устава будет выброшено все, что содействует суеверному преклонению перед авторитетами.

Достоинство, которое Вы больше всего цените в мужчине, — СИЛА

В дошедших до нас словесных портретах молодого Маркеа среди самых выразительных штрихов непременно подчеркивается проявление силы. Со страниц писем Женни встает образ любимого, «блестящий, сильный», в котором физическая яркость и мощь интеллекта воспринимаются настолько слитно, что видишь его дерзким полководцем, ведущим в бой свои «мысли-гренадеры», «наполненные мужества и достоинства». Собрат-студент рисует облик некоего «романтического гения»: «Его лицо с высоким лбом, с властным, пронизывающим взглядом под темными бровями, с резко очерченным, несколько жестким ртом свидетельствовало об уже сильно выраженном, серьезном, твердом и смелом характере».

Первое впечатление двадцатидвухлетнего Энгельса вылилось в эти