class="p1">Я уперся ладонями в края раковины, и холодный металл уколол кожу на руках. Кран плыл перед глазами, и я ушиб руку,

а помнишь как теплый шар прожег твой живот

включая напор воды. Я запустил ледяную воду в ладони, погружая лицо

тепло РАЗЪЕЛО твой живот почувствуйте

в холодную муть и выдыхая в эту воду, расплескивая ее по уши. Я торопливо набрал еще воды в ладони и задержал их на лице, случайно вдохнув. Руки не слушались меня, я отбросил их и снова ударился, шумно кашляя и хватаясь за скользкую раковину. Я посмотрел на свое отражение в широком зеркале.

хорошо Наташ я не снимаю футболку

Я завороженно смотрел в свое мокрое лицо, не смея пошевелиться или отвести взгляд. Словно прикованный вниманием к крутящемуся медальону, боковым зрением я видел в отражении свое помолодевшее юношеское тело в одних пижамных штанах.

Звуки исчезли, и вместо стерильного санузла я видел в широком зеркале свою старую комнату в родном доме. Мягкий свет просачивался сквозь шторы, и в нос ударил запах хвои и легкого перегара. Смутно напоминало отцовский парфюм.

не двигайся иначе папа тебя защекочет

Я перестал дышать, и что-то резко укололо меня возле пупка. В зеркале, на животе ровным кружком краснел ожог от сигаретного бычка. Тихонько потрескивала закипающая кровь и, когда я снова вдохнул

а на утренник у тебя будет образ пепельницы

в нос мне ударил запах железа. Капелька крови устремилась вниз, оставляя за собой тонкую алую дорожку. Я поднес ладонь к ожогу, и в зеркале моя рука превратилась в волосатую смуглую ладонь с перстнями-татуировками.

ты гнида и гнида и ощутите свой живот

Против моей воли пальцы игриво показали сморщенный сигаретный бычок и с силой вдавили мне чуть выше пупка. Раскаленное красное жало вонзилось в кожу, и по щекам потекли слезы,

на утренник будешь как обычно гнидой

пока я тушил о себя сигарету чужой, онемевшей рукой. Давясь непрошенным всхлипом, я опустился перед раковиной на корточки. Темные круги перед глазами застилали зеркало, и шум в ушах перебил шум воды из-под крана, пока мир окончательно не поплыл перед глазами.

***

Была половина четвертого ночи. Плотные шторы дали трещину ровно посередине окна, и сквозь эту трещину в комнату сочился желтый свет от фонаря. Стояла тишина, нарушаемая лишь гулом машин на улице. Ушной вкладыш валялся где-то на полу, а я лежал на кровати с открытыми глазами. Темнота перед глазами окутывала мое поле зрение, не украшенное подсветкой или количеством уведомлений на линзе. Та покоилась в ванной, небрежно смявшись в капле воды, где я ее оставил. Снять линзу впервые за долгое время было достаточно болезненно, и теперь я просто не хотел видеть эту круглую деталь, без которой не мог обходиться годами.

Круглая деталь. Я затаил дыхание в абсолютной тишине и темноте, запуская ладонь под футболку, для самого себя пытаясь сделать этой тайком. Пальцы встретили маленькие скользкие вмятины на коже. Не дыша, я водил рукой по своему животу, трогая ожоги, почти любовно оставленные там двадцать лет назад. Целая жизнь, которая могла бы сложиться совершенно иначе.

Вкладыш на полу тихо завибрировал, и я одернул руку от себя. Я понимал, что в такое время мне звонит только Наташа, но все равно не чувствовал себя в безопасности. Прождав несколько секунд, я поднял вкладыш, но он уже замолк.

Через некоторое время пришло уведомление. Я не стал идти за линзой, просто дважды стукнул по вкладышу, заставляя ее прочитать сообщение. Тихий механический голос с мягкими интонациями, подслушанными у Наташи, зазвучал в комнате:

— Витя, привет, пожалуйста, перезвони мне, как только сможешь. Не знаю, что наговорил тебе Бржевски, но все еще можно поправить. Если ты чувствуешь, что вы расковыряли что-то лишнее, это совершенно не означает, что это что-то теперь определит ход твоей жизни, — последовала пауза. Значит, сообщение оборвалось, и через некоторое время пришло новое. — Слушай, бог с ней, с работой, ты всегда можешь обрести себя в семье…

Даже в механическом голосе мне послышалась заискивающая надежда. Я бросил вкладыш на пол и встал с кровати. Какая семья, глупая, ни один несчастный больше не унаследует гены старого извращенца.

Я включил большой свет и распахнул шкаф. Где-то в барахле он должен быть. На пол полетел сложенный пуховик, термобелье, а затем с грохотом повалились коробки из-под техники: большая для планшета, поменьше — для вкладыша, линзы, испорченной линзы, напульсника, увлажнителя для воздуха… Инструкции и гарантии на корейском разлетелись по комнате. Я бережно вытащил старую широкую коробку и сел на кровать, случайно наступив на вкладыш. Тот отозвался жалобным треском.

На пробу дунув в коробку, я зажмурился от пыли. Скотч красовался на стенках из старинного желтого картона, а внутри лежали старые бумаги. По одной я доставал их и клал друг на друга на кровать, боясь повредить ветхие листы. Свидетельство о рождении прадеда, бирка на запястье из роддома, купюра 100 рублей, даже СНИЛС в формате А4… Сколько раз друзья предлагали продать их копии на цифровом аукционе, но меня что-то останавливало.

Моя рука коснулась потрепанного корешка на самом дне, я подхватил его и достал старую записную книжку.

Эта травма всегда лишала меня возможности заняться чем-то всерьез. Я хотел просто найти себя, папа, но теперь не знаю, как с ней жить.

Я открыл книжку, и листы чуть не вывалились из потрепанной обложки. На первой же странице были записаны номера телефонов в столбик. Цифры, каракули и маленькие рисунки ручкой. Я разглядывал свои письмена, не решаясь достать старый телефон.

Я рисовал это все шариковой ручкой двадцать лет назад. Я знаю, что ты тоже не выкинул телефон, старый кретин. Мы с тобой обречены держаться за старое.

Сенсорная нокиа молчаливо глядела на меня со дна коробки черным экраном. Я взял ее и бережно включил. Мелькнула рваная пиксельная анимация.

Если есть шанс освободиться из той тюрьмы, в которую ты меня посадил, — это только подать тебе руку через прутья. А затем схватить за горло и сказать, что завтра из моего паспорта исчезнет отчество, и ничего, кроме любви к старому барахлу, не будет нас связывать.

Я набрал номер и перепроверил его дважды, прежде чем позвонить. Пошли гудки.

Гудки, гудки, гудки.