Скоро передвигаться по набухшему талой водой снегу стало даже небезопасно, и я, скрепя сердце, отложил утренние пробежки до лучших времен. Но едва снег сошел, я снова, уже совсем налегке, выбежал на зарядку. Асфальтовые дорожки успели просохнуть и вызывали сдержанный оптимизм. Сразу за концом асфальта начиналась тропинка с небольшой, не больше трех метров, лужицей.

Я ускорил шаг, оттолкнулся от края асфальта, с большим запасом перелетел через лужу, и поскользнувшись на мокрой, разбухшей глине, опрокинулся на спину и проехал так еще пару метров.

Делать было нечего. Я, как мог, отмыл в луже от прилипшей грязи спортивные штаны, а куртку просто свернул в комок, и в подозрительно грязной майке добрался до своего пятого этажа. Здесь я еще долго мылся в родниковой воде сам и отстирывал спортивную форму.

Как ни странно, даже это не очень приятное происшествие не могло испортить настроения. Как-никак, это была девятнадцатая весна моей жизни.

Наверное, тоже самое чувствовали и несколько сотен молодых ребят обоего пола, обитателей нашего студенческого общежития.

А когда наступил май, голова у нас и вовсе пошла кругом. Окна моей комнаты выходили на солнечную сторону. В послеобеденную пору из окон часто можно было видеть голые спины: широкие — ребят, и узенькие, с полоской ткани на уровне груди — девичьи.

Как-то раз, в воскресный день, когда я случайно не поехал в Ленинку, а остался позагорать у окна. Сеанс загара прервала налетевшая грозовая туча, с теплым дождем и гулкими раскатами грома. А потом снова выглянуло жаркое, почти летнее солнце.

Кому-то пришла в голову хулиганская выходка: свеситься из окна, так чтобы была хорошо видна голенькая девчоночья спинка в окне четвертого этажа, и плеснуть в нее родниковой водой из кружки. Так мы по очереди и делали. Но девчонки с соседнего этажа были тоже не лыком шиты. Раздавался громкий стук в дверь, парень выходил открывать, и в лицо ему выплескивали ответную кружку воды.

Шум, визги, полный восторг.

Когда солнце ушло, последовало примирение, официальное знакомство, вечерний чай, а потом несколько романов и одна студенческая свадьба. Жаль, только, что для меня, как обычно, пары не нашлось.

Приехав домой на летние каникулы, я с удивлением обнаружил как изменилась моя сестра. Куда девался прежний «гадкий утенок»? Она не только подросла и приобрела женские формы, но сделалась более яркой и симпатичной, а может быть, просто научилась пользоваться маминой косметикой.

В Светловодске в то лето я бывал в разных компаниях и в разговорах, часто с полузнакомыми людьми, заводил беседы о художниках-импрессионистах.

Сейчас, вспоминая то лето, я думаю о том, насколько наивен я был, пытаясь словами передать людям то, что они, возможно, никогда и не увидят.

Но был ли я так уж одинок в своем увлечении? Уверен, что нет.

Марь Иосифовна

Закончилось первое отделение концерта и я, по обычаю, прогуливался в фойе Малого зала Консерватории.

В душе у меня пела скрипка, продолжая только что услышанную божественную музыку Моцарта.

Вдруг я заметил Марию Иосифовну, нашу институтскую преподавательницу. Она вела у нас практические занятия по математическому анализу, предмету, с которым у меня с первой сессии были весьма натянутые отношения. Сейчас мои дела по большинству предметов заметно поправились, за исключением, пожалуй, одного математического анализа.

И виной тому в немалой степени была эта самая Марь Иосифовна. Я считал, что заслуживаю по предмету не меньше «4», а она норовила на практических занятиях поставить «3», а то и ниже. Это ставило под вопрос мой допуск к экзамену, и не могло не вызывать у меня чувства застарелой неприязни.

Как сейчас слышу ее пронзительный голосок с характерным прононсом:

— Кумохин, а ну ка, пожалуйста, к доске!

— Кумохин, а вы опять неправильно взяли этот интеграл!

Голос нашего преподавателя прекрасно научился копировать мой товарищ по общежитию Леша Игнатов, и каждый раз, когда он хотел мне испортить настроение, он просто повторял одну из ее коронных фраз.

Марь Иосифовне было под пятьдесят, она была толстой, черной, с противной бородавкой под носом. Другой мой товарищ по общаге и по группе Вовка Швырев ходил у нее в любимчиках, и, хотя знал предмет не лучше моего, она неустанно гнобила одного меня.

Ну не мог же я ей объяснить, что я не просто лентяй, а есть у меня занятия, к которым я отношусь гораздо серьезней, чем к институтским предметам, на изучение которых я выделял время только поближе к очередной сессии.

Приглядевшись, я понял, что Мария Иосифовна наблюдает за женщиной, видимо, своей подругой, которая стояла за столиком у импровизированного буфета, неторопливо жуя бутерброд с копченой колбасой и запивая газированной водой под названием «Байкал».

«Ага, а сама она не пошла в буфет, потому что худеет», — догадался я, и вдруг шальная мысль мелькнула у меня в голове.

Сейчас я подойду к ней и поздороваюсь:

— Здравствуйте, Мария Иосифовна.

Она, наверное, меня не сразу узнает, а потом удивится, увидев меня на концерте.

— Кумохин, а что это вы здесь делаете? — спросит она.

— То же, что и Вы, Марь Иосифовна, — отвечу я, — слушаю Моцарта. У меня, между прочим, абонемент на все концерты.

— Скажите, пожалуйста, — только и найдет что ответить моя мучительница.

— Мири, а что это за приятный молодой человек рядом с тобой? — спросит изволившая откушать и подошедшая к нам ее подруга.

— А это, Сарочка, мой студент, — ответит та.

— Ну, вот, а ты говорила, что еще ни разу не встречала среди своих студентов, кто бы любил Моцарта.

— Скажите, пожалуйста, молодой человек, вы любите Моцарта? — спросит подруга.

— Он его обожает, — ответит за меня моя неожиданная наставница, — у него абонент на все концерты, так же, как и у нас.

Что будет дальше, я еще не придумал, но уже твердо знал, что с этого вечера перейду в разряд ее любимчиков.

И буду так же, как и Швырев, твердо смотреть в будущее всех своих экзаменов по математическому анализу.

А, может быть, мы даже поменяемся с ним местами.

Я уже сделал какую-то попытку приблизиться к моей преподавательнице, но вдруг услышал, что скрипка в моем сознании внезапно умолкла, причем оборвалась на неожиданно грубой и фальшивой ноте.

Я остановился, сбитый с толку этой наступившей тишиной, и некоторое время стоял в раздумье, прислушиваясь к своему внутреннему голосу.

А в это время к Марь Иосифовне подошла ее подруга, и они неспешно удалились, о чем-то мило беседуя.

Второе отделение прошло так же, как и первое, и музыка была