Еще не зная случившегося, он понял, произошло что-то непоправимое. С гнетущим чувством он вышел из комнаты.

Двое мужчин, находившихся на кухне, молча курили. Поздоровавшись с ними, Гурский назвал себя. Сдержанно ответив на его приветствие, они представились. Один из них был соседом Разумова. После некоторой паузы, понимая неловкость положения Гурского, он рассказал о случившемся. Его рассказ, часто прерываемый ненужными подробностями, был сбивчив. По мере его продолжения неосмысленное чувство надежды, которое еще теплилось в душе Гурского, пропало.

Шурки Разумова больше нет. Эта страшная мысль резко пульсировала в его голове. Вчерашняя встреча, их сумбурная и короткая встреча, были теперь в прошлом.

Считая своим долгом помочь в организации похорон, он взялся за основную организационную работу. Занимаясь ею, он старался забыться и не думать о случившемся. Измотавшись за день, он, уставший, приходил в гостиницу, где вскоре засыпал. За эти дни Гурский немного осунулся.

Похороны прошли. Собравшиеся на кладбище на автобусе вернулись в квартиру Разумова. Здесь уже все было приготовлено к поминкам. Люди постепенно рассаживались за столом. Вскоре все сидели. Установившуюся тишину нарушил мужской голос. Сотрудник, работающий с Разумовым, говорил о покойном. После него выступило еще несколько человек. В комнате постепенно становилось шумно. Разговор людей, шум ножей и вилок, выпитое спиртное создавали атмосферу поминального застолья. Гурский сидел молча. Безучастный ко всему окружающему, он смотрел на Катю.

Вдруг он встал. Его лицо было возбуждено.

– Сегодня многие говорили о Саше. Меня просили – а я не мог. А теперь! Скажу! Хорошо вы говорили о нем, о его работе.

Какой был человек! А почему он жить больше не хотел? Сказали?! Нет! А я скажу! Из-за тебя! – он указал рукой на Катю. – Да. Да. Из-за тебя, стерва, он пошел на это. Ты сейчас сидишь, плачешь? А когда мы пришли? Ты его на балкон спрятала?!

Сидящие возмущенно стали его успокаивать.

– Гуляла, стерва! – с любовником миловалась. Вот сегодня плачешь, а завтра его сюда опять приведешь.

Сидящие рядом с ним мужчины пытались его усадить. Он сопротивлялся.

– Я ей все скажу. Из-за нее такой человек погиб.

Его вытащили из-за стола, бранясь на окружающих, он пытался им что-то объяснить. Взволнованные люди неодобрительно смотрели в его сторону. В коридоре была сутолока. Кто-то вызвал милицию. Взволнованно пытаясь что-то им объяснить, он, сопротивляясь, вышел на улицу. Его бесцеремонно втолкнули в машину. Еще что-то говоря, он потихонечку стал обмякать.

В сопровождении двух милиционеров его ввели в комнату дежурного. Написав рапорт, они вскоре ушли.

Дежурный по отделению внимательно читал рапорт.

– Что же это вы себя так ведете! У людей горе, такой день. А вы драться. Пьяный дебош устроили.

Гурский, виновато сидя на стуле, нервно теребил носовой платок.

– Да и не знаю, как все это получилось. Друг у меня умер. Мой фронтовой товарищ. Трудно мне. Вот лишнего и выпил…

Опустив лицо, он вытер его платком.

– Да я-то понимаю. Но протокол, его оформить надо. Думать раньше надо было.

Начал что-то писать.

– Я здесь проездом по телеграмме. Сегодня собирался уехать, – торопливо говорил Гурский.

Дежурный молча смотрел на него, его орденские колодки.

– У меня отец тоже фронтовик. Понимаю я вас… Ладно, я сейчас вам записку напишу. Вы с ней на вокзале билет по броне возьмете. И сегодня обязательно уезжайте.

Гурский, неуверенно взяв записку, проговорив что-то непонятное, направился к входу.

Уже темнело, когда Гурский приехал на вокзал. У кассы стояла очередь, минуя ее, он подошел к окошку. Передав записку, он получил вскоре билет. Облегченно вздохнув, он пошел на перрон.

Поезд медленно отходил от перрона. Гурский молчаливо сидел у окна, безучастно смотря на мелькающие за окном поля. Равномерный перестук колес и мягкое покачивание вагона добавляли ему настроение жизненной успокоенности.

За окном вечерело. Закрыв глаза, он подумал о доме. Осенью сын из армии вернется, надо ему что-нибудь купить, все старое, наверно, уже мало.

Слегка закашляв, он подумал:

– Этого еще не хватало. Говорила Нина, возьми плащ. Не послушался!..

К вокзалу поезд подошел уже к вечеру Полыхаев выскочил на перрон, покрутился вокруг чемодана, подождал, пока схлынет толпа, поозирался…

Никто его не встречал. Он уговорил себя постоять еще пять минут. Выстоял пятнадцать. Затем резко подхватил с земли свой полотняный чемоданчик и пошел наугад, в ночь, в толкотню огоньков, в чужой ему город.

С неделю тому назад Полыхаев получил письмо от фронтового своего дружка Саши Гордынского. Письмо было длинное и смутное, – чего-то Саша лукавил, чего-то не договаривал, – а заканчивалось и вовсе уже непонятно. «Ты, Иван, не удивляйся, – писал Саша, – что я к тебе с такой просьбой. Может, ты, конечно, и откажешь, но я тебя знаю и не такой ты человек, чтобы отказать. А если откажешь, то это ничего, ты меня знаешь, я не обижусь. В общем, я хотел бы с тобой встретиться, то есть чтобы ты ко мне приехал, потому что сам приехать к тебе не могу. Саша». В уголке мелкая приписка: «Привет Лёле. Небось, сейчас думаете, совсем спятил, старый козел. Приезжай обязательно, прошу тебя».

Письмо встревожило Полыхаева, особенно приписка, он все ее перечитывал, пытался расшифровать. Весь день Полыхаев носил письмо с собой, а вечером не выдержал, показал Лёле. Он знал, что не должен был этого делать (когда-то у Лёли с Сашей был роман, Лёля хотела выйти за него замуж, а Саше, видимо, этого не хотелось, вот тут он познакомил Лёлю с Полыхаевым). Он чувствовал какую-то зловещую беду в этом доме, чувствовал ее глубоко и наверняка, как чувствуют спиной настырный взгляд. Он догадывался о том, что творится с Сашей, хотя и запрещал себе думать об этом, – ну не за этим же он меня вызвал, честное слово! – чувствовал что-то нехорошее, недоброе, даже враждебное и в этой фотографии, на которой – так отдельно от Саши, от него, Полыхаева, от Лёли, от их дружбы, от их жизни, от всего, что было близко и дорого им обоим, – смеялась красивая и – притворная! – вдруг почему-то решил Полыхаев – притворная Вера.

Полыхаеву стало душно, он поискал глазами окно, его не было, но был балкон. Он отодвинул шпингалеты и рванул балконную дверь на себя. Он вдыхал запах города, терпкий, горьковатый, похожий на запах давленой вишни, – так, ему казалось, пахнут все южные города. Город оказался не таким уж и маленьким, как он решил про него, глядя из вагонного окошка, – напротив, это был большой южный город, начиненный огоньками, шорохом шин, широким и ровным шумом, вон даже чертово колесо или карусель какая-то, а это ведь не каждый город может себе позволить…