Гордынский слушал, лицо его было сухо и трезво, глаза в темных сухих ободках, изжелта-светлые, как на старой фотографии, смотрели на Полыхаева с той же ласковой печалью, но теперь Полыхаев угадывал в них уж и другое – веселое недоумение, то самое высокомерное и веселое недоумение, которым Саша обычно давал понять собеседнику, что тот его заинтересовал.

Это была победа. Полыхаев словно освободился от чего-то неприметного и обязательного, да еще пять минут назад не хотел этого разговора, это правда, но теперь, когда он утвердил свою независимость, когда показал Саше, что, когда избавился от необходимости мямлить утешения или выслушивать обвинения в неискренности, – да, теперь он, пожалуй, готов и слушать. Слушать, а не отвечать. А если уж отвечать, то когда ему, Полыхаеву, этого захочется, и уж во всяком случае не потерпит в свой адрес идиотской иронии. Кто, в конце концов, кого вызвал для разговора, – Полыхаев Гордынского или наоборот. Ага, ну вот так-то лучше!..

– Ты, Иван, не злись, – миролюбиво начал Гордынский. – У меня такая в башке чехарда, что в пору хоть… Я ведь письмо-то тебе написал по дурости. Опамятовался – хотел вслед телеграмму послать: не приезжай, мол, это я так, пошутил. А потом думаю себе: и так я их с Лёлей напугал до смерти, получат телеграмму – совсем с ума сойдут. Да и не объяснишь всего, в телеграмме. Ладно, думаю, пусть Иван приедет, это же все равно хорошо, а уж я ему отпуск сделаю что надо. К морю смотаемся на денек – тут до моря семьдесят километров – ухи наварим. А про свои дела, думаю, я ему ни словом, ни вздохом не обмолвлюсь… А тут такое пошло – день ото дня хуже… Видишь, даже встретить тебя по-человечески не сумел… Ну ладно. Поговорили – и ладно. Разговором дела не поправишь…»

– Нет уж, начал говорить – все выкладывай. – Полыхаев почувствовал себя хозяином разговора. И еще он почувствовал, что

……………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………..

Гордынский надавил на светлую кнопочку звонка.

– Странное дело, – весело сказал Гордынский, голос у него был крепким и ясным, и это почему-то опять не понравилось.

– Может, дома нет? – сказал Полыхаев, сказал не потому, что в это верил, а чтобы как-то задобрить это тяжелое опасное молчание за дверьми.

– Как это нет, когда дома? – быстро и громко сказал Гордынский. Говорил он ясным и крепким голосом, и именно это пугало Полыхаева больше всего.

Дверь открылась неожиданно и сразу на весь проем. Гордынский метнулся внутрь, даже не пригласил Полыхаева войти, и тот видел, как он судорожно щелкал выключателями, рывком распахивал двери.

На какое-то мгновение он исчез, и в светлый прямоугольник вплыла женщина. Полыхаев поначалу решил было, что она голая – так чёток был ее силуэт, – шарахнулся было от двери, потом понял – нет, в рубашке, просто на свету стоит, а материя, видать, тонкая.

– В шифоньер, шифоньер загляни! – женщина старалась говорить насмешливо, со спокойной издевкой, но Полыхаев незаметно отметил: «психует».

Снова откуда-то, из сумрака комнат, вынырнул Гордынский, замер на секунду, потом кинулся к Полыхаеву и втащил его через порог.

– Ты чего там стоишь, Иван? Главное, стоит, понимаешь!.. Давай чемодан. Проходи, знакомься!

– Вера! – сказала женщина, не подавая руки.

– Иван, – Полыхаев дернулся было рукой, но удержался.

– Ты давай сюда, – Гордынский подтолкнул Полыхаева в комнату, – а мы с Верой на кухню, сообразим чего-нибудь.

Полыхаев покружил по комнате, постоял возле книжной стенки – молодец Саша, книжки покупает, главное – вон их сколько и все не рвань, а дорогие, с тиснеными корешками, – потом взялся рассматривать фотографии. Их было много, большого формата, и все рассованы за стеклом, как вырезки из журнала – красиво, надо будет Лёле сказать, а то накупила рамочек, как в деревне, честное слово!..

На фотографиях больше Саша с женой, иногда еще какие-то люди с фужерами, видимо гости. Праздник, что ли, какой-то… На свадьбу не похоже… На одной из фотографий – Вера, красивая, смеющаяся, с заметенными на глаза волосами, рот полуоткрыт и зубки один к одному, ровные, чистенькие… Фотография нелюбительская, теплая, проработанная, – Полыхаев в этом понимал, сам баловался – Вера на ней явно позировала. Полыхаев посмотрел все фотографии и снова вернулся к этой, где смеющаяся Вера… Он глядел на полуоткрытый смеющийся рот, и смутная тоска одолевала сердце… Он бы и сам себе не мог объяснить, чего он глазеет на нее столько времени, а если бы и смог, то тут же испугался бы, устыдился и не позволил себе думать…

* * *

Синюхаев вдруг испытал острое желание закурить. Он достал скрученную пачку «Явы», выковырял оттуда сигарету и уже потянулся за спичками, когда ему в голову пришла резонная мысль, что в комнате этого делать, пожалуй, не стоит, лучше выйти на балкон.

Он отщелкнул тугой шпингалет – и тут же в лицо…………………………..Где-то там, далеко отсюда, в ералаше перемигивающихся огоньков, величественно раскручивалось разноцветное «чертово колесо» – там должно быть находился парк культуры и отдыха.

А еще дальше, в прохладной темени, ворочалось невидимое отсюда море.

Синюхаев подумал о море и тут же поёжился – по вечерам здесь, оказывается, зябко. И то сказать, сентябрь на дворе. Осень на юге обнаруживает себя по ночам. Днем та же жара и духота, что и в августе, а ночью уже такая холодрыга, что приходится закрывать окна.

Он загасил сигарету о балконный поручень, длинно сплюнул ей вслед и, уже входя в комнату, увидел боковым зрением, да нет, даже не увидел, скорее, почувствовал чье-то присутствие. Сердце его обожгло острым холодком, он быстро защелкнул шпингалет и для чего-то задернул тюль.

– Вот оно, значит, как бывает! – лихорадочно билось в мозгу Синюхаева. – ………………………………………….дело получается!.. Дерьмовая, стало быть, ситуация-то выходит.

Теперь он уже фотографически точно мог воспроизвести в мозгу то, что увидел секунду назад там, за балконной дверью. Это была загорелая рука выше локтя, молодой литой бицепс, обтянутый голубой майкой «ДОСААФ». Вот и все. И больше ничего. Парень стоял, вжавшись в стенку, лицо его было в тени, а руки ему некуда было спрятать, вот он и прижал их к груди.

Вот, значит, она какая, Нюта. И ведь даже бровью не дрогнула, когда открывала! А внутри-то у нее, поди, все переворачивалось.

* * *

Разведись! – посоветовал Полыхаев.

Гордынский вскинул на него светлые свои, речного цвета, глаза, на секунду только в них вспыхнуло знакомое Полыхаеву веселое недоумение, вспыхнуло и погасло.

– Да-а, – жестко сказал Гордынский. – Объяснить это, видимо, невозможно… И осмыслить невозможно… Можно только чувствовать… И жестко добавил: «Не могу я с ней развестись, понял? Не могу я от нее уйти… Нету у меня сил на это!..»

– Что значит, нету сил! – загремел Полыхаев. Ты мужик или кто?.. Ты в кого себя превращаешь?..