Были такие и за этим столом.

Сколько их?

Сосчитай…

Молодой, год как из училища, лейтенант Нефедов, штурман с залетевшего в Алмаз ТУ-95, больше слушал и смотрел, отвечал, если обращались, передавал, если просили, наливал, если подставляли.

А послушать было что, ибо сидели за столом все люди бывалые, судьбину знавшие и в хвост и в гриву, повидавшие, полетавшие. Асы, волки, зубры, послужившие на своем веку. Каждому было что вспомнить да рассказать, все знали друг друга подолгу, по разным гарнизонам, все хлебнули лиха да помыкались по белу свету.

За столом, кроме Нефедова, помалкивал еще один человек, майор Зубаткин, лишь недавно переведенный в Алмаз, да не откуда-нибудь, а из Приволжского округа, из самых что ни на есть европ, из цивилизации.

В залетный этот гарнизон абы как ни попадали, только проштрафившись, либо у кого блата не было, либо совсем мозги лишь Устав гарнизонной и караульной службы только и воспринимали. Летуны – дело особое, куда ж их, раз Дальней авиации в России только и осталось, что на Дальнем Востоке. А остальные все наземные да вертолетные, это смотри выше.

Вот и поговаривали, что случилась с майором в Приволжском военном округе какая-то история с какой-то школьницей, вот и загремел он комендантом в славный Алмазинский гарнизон.

Но как бы то ни было, службу Зубаткин тащил исправно, больше других не воровал, сильнее не запивал. Попривыкли к нему здесь, а чё, человек как человек, жена в музыкальной школе преподает…

– А чё говорят, что на бэтрах с кручи нельзя прыгать? – дождавшись паузы и осмелев, попробовал счастья втереться в высокий круг Зубаткин.

Повисла пауза. Толстый полковник только что рассказывал, как лихо они насвистались пива и шнапса в Дрезденской галерее, когда он служил в еще ГДР, и как командующий лично выручал их с немецкой гауптвахты.

Все повернулись к заговорившему, потому что голос за столом Зубаткин подал впервые.

Польщенный общим вниманием, майор выпил стопарь, подцепил вилкой белый грибок, отправил его в рот. Выждав паузу, он хитро посмотрел на слушателей.

Все смотрели на него.

– А чё? – сам себя спросил Зубаткин и сам себе ответил: – Да ничё, я прыгал…

Сидящие за столом еще несколько секунд рассматривали майора.

– Ну и как, Гордеич? – обратился командир роты охраны к полковнику. – Навешали вам там немцы беляшей?

– Это еще кто кому навешал! – гордо ответил полковник. – У них там такая водка есть, «Голдвассер» называется, так в ней крупинки золота плавают…

– Ну и чё?

– Да ничё! Поставил ящик кадровику, вместе и выпили с начальником немецкой губы…

Зубаткин сидел как оплеванный. Даже Розия, хорошенькая Розия, жена одного из вертолетчиков, служившая в финчасти, ради которой он, сам себе не признаваясь, и хорохорился, не повела в его сторону соболиной бровью.

Только залетевший на ТУ-95 лейтенант Нефедов и чокнулся с Зубаткиным налитым до краев лафитничком, предварительно налив и майору, и сочувственно кивнул.

Выпили.

– А ты где учился? – вполголоса спросил Нефедов Зубаткина, сидевшего напротив.

Шум и гам за столом нарастали, и никто на двоих приблудных, на получужаков внимания не обращал, и обрадованный человеческим участием Зубаткин охотно ответил:

– В Балашихе, под Москвой, в автомобильном. А ты?

– Я в Астрахани…

– Так мы с тобой зёмы! – еще пуще обрадовался Зубаткин. – Я ж в Приволжском округе семь лет оттарабанил!

Веселье шло своим чередом и грозило затянуться за полночь. Спал городок, и даже тише работали драги, глуше ухали шахты, почти погасли в округе огоньки. Только нес вахту караул возле складов ГСМ да на аэродроме, под дождем, под мокрой северной взвесью, что сеется невесть откуда, с неба ли, с земли – не поймешь.

Усталый ТУ-95, весь в капельках воды на серебристом фюзеляже, тяжко, бессильно раскинул руки-крылья под бетонкой.

Огромный самолет оканчивал уж третий срок службы, и ему, построенному еще при Сталине, все не было и не было смены.

И кажется, уже не будет.

Спал самолет и не знал, не чувствовал, как касаются его бортов невидимые лучи со спутников-шпионов, как вслушиваются в любой вздох и чих возле него за тысячи верст сидящие невидимые радиооператоры, как пеленгуют они все вздоры-разговоры по телефонам и по рации, что ведутся в гарнизоне, но не чуяла машина их внимательности и настороженности.

Только мерно шагал от хвоста до винта и обратно рослый ефрейтор в плащ-палатке, в пилотке и с автоматом, и подкованные его кирзовые сапоги вызванивали, выстукивали на бетонке:

– Ать-два… Ус-ни… Стра-на!

Ефрейтор высчитывал время до дембеля сначала в месяцах, потом в неделях, сутках, часах и секундах. В секундах казалось быстрее…

2 градуса по Цельсию

Горелки двух конфорок горели синим пламенем и гудели, как в аду. На крохотной кухоньке было тесно и душно, горевшие с утра и до ночи конфорки выжигали весь кислород, но Надя с кухни не уходила. Она сидела на табуретке в углу с ногами, сжавшись в комок, нахохлившись.

Банка с мокнущим «грибом» – многие еще верили здесь в это питье – торчала на подоконнике. Серенький промозглый денек льнул к окнам пузырьками дождя, щупальцами тумана. Ничего не было видно метрах в тридцати. С улицы не доносились звуки, и только гудели, сводя с ума, гудели и гудели газовые горелки.

– Мама, откуда у меня синяки? – внезапно спросила она, не сводя с матери глаз.

Та бросила бесцельное протирание тарелок и села напротив:

– Ты что, доча, опять ничего не помнишь?

– Нет.

Мать молчала. Потом, вздохнув, спросила:

– Совсем-совсем?

– Ну… – неуверенно ответила она, – два чужеземца… Они просили моей руки.

Мать всхлипнула-вздохнула и отвернулась.

– Наверное, ты в ванной ударилась, – ответила она чуть погодя. – Ты ведь вчера мылась?

– Мылась.

– Ну вот… Вот ты и ударилась в потемках, – заговорила мать. – Ты сегодня сиди, сиди, некуда ходить в такую темень…

Тут она вспомнила, что дочь вчера вернулась без только что купленной куртки, в разорванной кофте и босиком, неся в руках один сапог, как жезл, и заплакала.

Она плакала в голос и ныла, а дочь, сидя на табуретке, смотрела прямо перед собой недвижимыми глазами, силясь то ли что-то припомнить, то ли что-то разглядеть за серым переплетом окна с неотодранной с прошлой зимы бумагой, с порыжелой ватой, за серым маревом сумерек то ли вечера, то ли полудня.

Завыл вдалеке гудок шахты, и донесся скрежет драги с прииска – ответ металла металлу, и вновь пошли вгрызаться в чрево земли отбойные молотки, и зубьями отхватывать берега, и кромсать их, и пережевывать ковши драг, перемалывая в своих пастях глину и камни. Стон пронесся над тайгой, ударился в сырые переплеты окон неказистых домишек и затих.