– Слышь, шиза! – проговорил Гиря. – Иди домой…

Надя недоуменно посмотрела на него, на Вальку и страдальчески сморщила лоб.

– Но, сударь… Почему вы так разговариваете со мной? – спросила она. – И потом, разве я кому-нибудь мешаю? У меня и деньги есть…

Она полезла в карман курточки и достала еще две смятые десятки.

Все знали, откуда эти деньги. Сорок рублей – такова была ее цена у дальнобойщиков. Ее обманом затаскивали в фуры, а потом совали ей сороковник.

Она не знала цены денег. Ей было все равно – сорок или четыре тысячи. Пенсию по инвалидности за нее получала мать. Она же ей все и покупала, веретеном крутясь на трех работах.

Затылок Гири налился темным. Бугры вздулись на плечах.

– Ты чё, корявая, не въехала?! – прошипел он и схватил ее за шиворот.

Сдернув ее с табуретки, он как будто щелчком откинул ее к выходу. Чашечка с кофе, жалобно зазвенев, разбилась на полу. Нетронутый эклер исчез под табуретами.

Надя ударилась спиной о косяк и медленно сползла на пол. Менты не пошевелились.

В следующую секунду голова Гири откинулась назад – Валька, скинув туфлю, закатала ему пяткой в лоб. Вторым ударом, подпрыгнув, она заставила его согнуться пополам, а затем, развернувшись, той же ногой отправила его в угол.

Гиря рухнул без сознания.

Пацаны ринулись на Вальку, и за две секунды она положила троих. Визг и грохот разбитой посуды заглушили музыку из зала.

Менты ринулись вперед. Валька опустила руки. Она знала – тронь она публично любого из них, и срок ей обеспечен.

Ее схомутали, выволокли вон и с размаху кинули в воронок, что ночами постоянно дежурил у «Джебба».

Менты, радостно скалясь, лезли за ней. «Джебб» их больше не интересовал. В участке их ждала забава покруче.

Надя сидела на полу. Дыхание медленно восстанавливалось. Никто больше не обращал на нее внимания, не таращился, не скалился, не хихикал.

– Пойдем, Надя… – Брат протянул ей руку. – Пошли, а, Надь? Пошли…

Она медленно встала, опираясь на него.

В дверях она оглянулась. Очкарик поспешно опустил глаза. Тарелка, которую он протирал, мелко дрожала в его руках.

6 градусов по Цельсию

– Mais êtez-vous foux, mon general! (Но вы с ума сошли, мой генерал! – франц.[1]) – вскрикнула Надя, когда высокий незнакомый офицер, покупавший сигареты в ларьке, разворачиваясь, невзначай толкнул ее. И услышала в ответ:

– Je vous demande pardon, mademoiselle… – И через паузу: – Enchantez de vous voire. Je m'appelle Aleks. Et vous, ma princesse? (Прошу прощения, госпожа… Счастлив вас видеть. Меня зовут Алексей. А вас, моя принцесса? – франц.)

Она сделала книксен:

– Oui, c'est ca. Je suis la princesse de cette ville. Mon nom est Nadine. Vous êtez general? Coloneii? (Да, это так. Я принцесса этого города. Мое имя – Надежда. Вы генерал? Полковник? – франц.)

– Mais non, Nadine… Leitenant. Leitenant Nefedov, et je suis votre chevalier. (Нет, Надя… Лейтенант. Лейтенант Нефедов, и я – ваш рыцарь. – франц.)

– O-la-la! Mais peut-être, vous êtez maries? (О-ля-ля! Но, может быть, вы женаты? – франц.)

– Jamais de la vie, ma princesse… Je suis tres jeun… (Никогда в жизни, моя принцесса… Я еще так молод… – франц.)

Инна, торговавшая в ларьке, слушала этот диалог, раскрыв рот. Грязные сизари копошились на помойке и умывались в лужах, радуясь последним солнечным денькам. Рабочие, сколачивавшие трибуну перед Дворцом пионеров, торопились – День строителя был не за горами, а в Алмазе этот праздник отмечался так же широко, как и День шахтера, что тоже был недалек.

Стучали молотки и топоры. Из открытого окна зала доносились голоса – труппа заезжего ТЮЗа из Енисейска репетировала «Гамлета».

– Так поступай, отравленная сталь, по назначению! – раздался рев из зала, и Надя вздрогнула.

Она взяла лейтенанта под руку:

– Вы любите осень, мой рыцарь?

– Я люблю даже дождь, моя принцесса… Хотя для летчика это странно, вы не находите?

– Вы летчик?! Конечно, кем же вы можете быть еще! – Она хлопнула свободной ладошкой себя по лбу. – А вы знакомы с Экзюпери?

– Лично – нет. Так высоко я еще не залетал.

Инна сглотнула.

Нефедов взглянул на нее и промолвил:

– Сдачу оставьте себе…

Та опомнилась и засуетилась:

– Щас-щас, секундочку… Вот она, сдача, вот!

Нефедов не стал спорить, взял протянутые деньги и опустил в карман летной кожаной куртки. Его глаза – в цвет неба, в цвет околыша фуражки – смеялись.

Надя глубже просунула свою руку под его локоть и поежилась:

– Savez-vous, mon leitenant, peut-être, je n'aime beaucoup cette jeune fi lle (Вы знаете, лейтенант, может быть, я не очень люблю эту девушку – франц.)… – Она глазами показала на Инну.

– D'accord (Согласен – франц.), – ответил тот.

Надя могла бы поделиться с новым знакомым своими подозрениями насчет одной странности: как правило, стоило ей чуть больше обычного задержаться у ларька Инны, как тут же подъезжал какой-нибудь автомобиль, и ее туда усаживали без лишних слов и волокиты. Если бы она была внимательна, то вспомнила, что Инна всегда заранее спрашивала, во сколько точно она придет за сигаретами, а Надя не любила опаздывать. Ведь точность – вежливость королей…

– То die… То sleep… (Умереть, уснуть… – англ.) – доносилось из окна.

И Инна машинально повторила:

– Абалдеть!

7 градусов по Цельсию

…Городишко Алмаз состоял преимущественно из двухэтажных деревянных домишек-бараков, потемневших на вечных сибирских непогодах. Улицы были разбиты тракторами и бульдозерами, кварталы соединялись высокими деревянными настилами над теплотрассами, которые заменяли здесь тротуары.

Город стоял на крутом берегу Угрюм-реки, ширина ее была в этом месте шестьдесят километров. Иногда над водой повисали радуги, скрашивая дни, вспыхивали тогда чахоточной красотой деревья, и окна домов, смотревших на реку, горели, как витражи.

Надя и Нефедов шли по улице, ведущей в гору – Надин дом стоял на сопке. Им оборачивались вслед, щерились, крутили пальцами у виска – они ничего не замечали. И дом вырос перед ними, как замок, как королевский замок, которому и положено стоять над городом, на горе.

За филенкой тихо шушукались мыши. Сыр, кусочек сыра, упавший со стола, лежал пластинкой золота на вымытом линолеуме и манил, и тянул к себе, и дышал – о боги, боги мои! – он дышал всеми своими тринадцатью ноздрями. Да он просто издевался над бедными полевками…