Вряд ли старичка одолела простуда. Ох и вряд ли... Но мало кому достаёт духу честно признаться в своём состоянии. Люди и сами не хотят верить. Предпочитают врать самим себе до последнего, уповая на милость богов, надеясь, что всё обойдётся.

Оставив лестничный марш позади, я ринулась в переднюю, к спасительному порогу. И едва не поскользнулась на лакированных дощечках паркета, заметив на коврике у двери какое-то шевеление. Комочек тьмы посреди мрака, он покачнулся, подался вперёд...

Невольно отступая шаг за шагом, я не могла отвести взгляда от этого сгустка. Не могла ни моргнуть, ни продохнуть, только пятилась и смотрела. Оно двигалось следом. Неспешно, не пытаясь бросаться и нападать. В косые лучи, высвечивающие пылевую взвесь, медленно вышло нечто...

Глава 2

Оно вышло на свет и подняло голову; на меня посмотрели чёрные глазки-бусинки, дёрнулись поредевшие усы. Крыса, просто крыса... Больная, разлагающаяся заживо крыса. Она подволакивала заднюю лапку, но упорно двигалась ко мне, будто моля о помощи — или последнем милосердии.

Серая шёрстка свалялась и взмокла: гниль уже разъедала мягкие ткани. Когда она непроизвольно дёргала головой на каждом шаге, я замечала, что губа с одной стороны изъедена заразой — торчали два жёлтых передних зуба, виднелись сомкнутые в глубине пасти моляры.

Крыса приближалась, влача за собой безвольный хвост, а я просто стояла и не могла пошевелиться. Ужас и отвращение сковали каждый мускул надёжнее кандалов городской тюрьмы. Нет, нет, нет... только не снова. Я не могу пройти через этот кошмар опять. Нужно бежать, пока не поздно. Но не могу, не выходит...

Несчастный зверёк сделал ещё один рывок и припал грудью на паркет. Видимый с этой стороны глаз затянулся бельмом и... вытек, будто проколотая икринка. Но крыса не издохла. Уже не в силах переставлять лапки, она ползла, а челюсть её клацала о половицу, провисая на подгнивших связках, грозясь вот-вот отвалиться...

Я непроизвольно прижала оледеневшие пальцы к губам и подалась назад. Врезалась поясницей в высокий столик — тот закачался, пошатнув вазу. Под звуки бьющегося фарфора я ринулась прочь из гостиной, через узкий коридорчик, ведущий в бытовые помещения.

Там наверняка должен быть чёрный ход для прислуги, пусть господин Даттон и не нанимал постоянный штат. Сердце бешено колотилось в рёбра, тугой корсет под платьем не давал продохнуть, каблуки стучали по широким плиткам с замысловатым узором. Я комкала руками тяжёлый подол с подъюбниками и проклинала собственный наряд за неудобность.

Путь занял всего десятка полтора порывистых шагов, однако для меня они растянулись в вечность отчаяния и болезненных воспоминаний. Казалось, гниль пропитала все стены богатого жилища. Я знала, что она не передаётся с воздухом, однако не хотела дышать миазмами разложения.

И страшно становилось от мысли, что я тут так много всего потрогала... Ну, почему я не натянула лайковые перчатки? Они остались в передней, ведь погода уже не такая прохладная.

К дверной ручке кухни я уже не осмелилась прикоснуться голой кожей — завернула руку краем подола. Помещение для приготовления пищи в доме Даттона располагалось не в полуподвале, как у нас, а в отдельной пристройке под стропильной крышей. Окна здесь были шире, но света проливали совсем немного из-за обвившего стены снаружи плюща.

В полумраке я заметила спасительный выход и бросилась к нему, едва не споткнувшись о...

«Боги милостивые... Пресветлая Дея, защити меня и сохрани...»

Удержаться на ногах не получилось. Внезапный испуг превратил мои колени в вату, и та оказалась не в состоянии удерживать весь груз человеческой плоти вертикально.

Передо мной же распласталась другая плоть. Тоже человеческая.

— Господин Даттон, божечки... — пролепетала я будто девчонка, не узнавая собственный голос и вновь невольно прижимая ладонь ко рту. Пальцы тут же в ужасе отдёрнулись. И задрожали в ошеломлении и панике: на них осталась чёрная, отвратительная грязь.

— Нет, нет, только не это... — слова срывались с губ, и те чувствовали мерзкий вкус, занесённый неловким движением. В отчаянии я принялась стирать эту пакость рукавом. Вторая, такая же грязная рука, уцепилась за край столешницы. Под седалищем ощущалась холодная, гадкая влага: она пропитывала ткань, подбираясь к коже. Не помня себя, я поднялась — задняя часть платья изгваздалась в гнили.

На останки старика я старалась не смотреть. Но этот запах...

Желудок подкатился к гортани. Удержать завтрак внутри не получилось. Полупереваренные пирожки устремились на и без того перемазанный пол. Рот пришлось снова утирать. Глаза резало, они слезились, нос начал шмыгать, а рвотные позывы не прекращались.

Нужно выбраться отсюда... свежий воздух, хотя бы глоток свежего воздуха...

Я проглотила комок едкой желчи и начала оттирать ладони полотенцем. Да, это уже бесполезно, но не могу... не хочу прикасаться к себе такими руками. Нужно избавиться от этой погани, стереть хотя бы видимые следы, чтобы не пугать прохожих. И немедленно сообщить в Орден. Да, правильно, они же помогут, ещё не слишком поздно. Нужно успокоиться, взять себя в руки...

Руки, блин! Эти грязные, отвратительные руки!

На низкой лавке рядом со столешницей для готовки стояло судомойное корыто. В отчаянии я бросилась к нему и набрала воды ведром из бочки у входа. Начала намыливать ладони, моргая от катящихся по щекам слез. И заметила ещё одну крысу. Дохлую.

Её трупик стекал с края столешницы мерзкой, уже подсохшей жижей. Шкурка казалась опустевшей, но постепенно гниль справиться и с волосяным покровом. Наверное, он не такой вкусный, как мясо, сухожилия, кости...

Меня снова вывернуло наизнанку.