возвратившийся из Парижа, все никак не мог насмотреться на красавицу Москву. Первопрестольная изрядно пострадала от пожара и бесчинств наполеоновской армии, но нынче возрождалась прямо на глазах, хорошела, становилась все краше и краше. Закопченный Кремль все еще хранил следы пожарища, однако разрушен все же не был, что же касаемо остальной Москвы, то почти вся она стояла в лесах.

Домом Давыдовых на Пречистенке нынче заправляла сестра Дениса Сашенька, особа еще незамужняя, но весьма умная и деятельная. Матушка же Елена Евдокимовна скончалась около полугода назад, батюшка покинул сей бренный мир еще раньше.

Слух о возвращении Дениса (считавшегося вообще-то в отпуске) весьма быстро пронесся по всем друзьям-приятелям гусара и поэта, который и сам немало способствовал этому, первым делом навестив старого своего друга князя Петра Андреевича Вяземского. Когда-то именно там, в старинном особняке Вяземских, заседал таинственный литературный кружок, именуемый дружеской артелью. Главную скрипку там, естественно, играл Давыдов, князь же Петруша считался еще поэтом неопытным, молодым и во все глаза смотрел в рот своему именитому другу. Окромя всех прочих в артель входили и другие, известные на Москве (и не только) люди: редактор «Вестника Европы» Василий Жуковский, поэты Константин Батюшков, Василий Пушкин и даже записной дуэлянт, картежник и гуляка граф Федор Толстой, за свои зарубежные эскапады прозванный Американцем. Личность, к слову, та еще: поговаривали, что он нечисто играет, да граф и сам не скрывал этого, похваляясь в узких дружеских кругах, что всегда играет наверняка, что лишь дураки надеются на счастье. Как бы то ни было, все же Американец был широк душой, образован и в своих друзьях души не чаял. Он-то с неделю назад и навестил Дениса сразу же по возвращении из Петербурга, где, по словам Вяземского, «таскал за броды охтинских купцов».

Нет, граф Федор не вошел и даже не вбежал в дом друга – он туда ворвался, влетел, шумный, лохматый, радостный:

– Ай, Денис, Денис! Как же я рад! Ну как же! А ты что тут сидишь, киснешь? Это не дело, брат. А ну-ка, давай-ка, на гульбище!

– Да устал я уже от гульбищ, – пряча улыбку, отмахнулся Давыдов.

– Устал? Ну и ладно. – Американец покладисто махнул рукой и тут же вновь засверкал глазами. – Тогда мы вот что… Тогда мы по искусству вдарим! Надеюсь, ты не против искусства?

– Да вообще-то не против.

– Тогда одевайся! Тотчас едем к Майкову, в Кунцево. У него там такие терпсихоры обитают, у-у-у!..

Так вот и оказался Денис Васильевич в загородном доме директора Императорских театров Аполлона Майкова. Прямо во дворе дома, точнее сказать – в саду, был выстроен бревенчатый домашний театр, где Давыдов впервые увидел Танечку. Тоненькая, с пепельно-дымчатыми волосами и густо-зеленым взором, она сразу же пробила насквозь трепетное сердце гусара.

Не отрывая взгляда от танцующей юной нимфы, Денис только и смог, что немеющими губами шепнуть, спросить:

– Кто это, Федя?

– А! Эта? Это Танечка Иванова, – ухмыльнулся граф. – Между прочим, наша новая балетная звезда!

– Вот как… А… А ты меня ей представишь?

– Всенепременно! О, да ты поплыл, друг.

Так вот и ворвалась в сердце Дениса новая пылкая любовь. Тут же сложились и стихи, словно сами собою:

Я – ваш! И кто не воспылает?

Кому не пишется любовью приговор?

Как длинные она ресницы подымает,

И пышет страстью взор.

Страсть страстью, однако отношения между молодыми людьми пока что оставались чисто платоническими. Майков очень уж сильно берег своих воспитанниц, почти никуда не отпуская. Да и Танечка, к слову сказать, оказалась девушкой чистой и честной, к тому же в те времена было не принято форсировать события.

Вот и томился Денис, вот и ждал, нарезая круги вокруг старого серого дома, казармы, где под строгим приглядом цербера Украсова и проживали юные воспитанницы театрального училища. Да что там говорить, даже на репетиции девчонок возили в специальном возке, в «воронке», как прозвал его Дэн. И нужно было еще постараться улучить момент, чтобы свидеться, шепнуть что-то нежное, дотронуться до руки, передать небольшой подарок… Утешало лишь то, что все еще только начиналось.

Вернувшись домой, погруженный в невеселые мысли Денис еще не успел отобедать, когда внизу послышались шум, хохот, и громкий голос Американца оторвал гусара от софы:

– А-а-а! Он еще и валяется! Поди, не вставал?

– О, Федя! – слабо улыбнулся Дэн. – А мы как раз обедать собрались. Давай с нами.

– Обедать? Ой, брат! – изобразив на лице конфуз, граф подмигнул хозяину. – Я тебя сам хотел обедать позвать. За тем и явился. Знаешь, какой мне пирог прислали из Страсбурга? Не знаешь! И не можешь знать. Едем же скорей, отведаешь… и не только пирог.

Последние слова Толстой произнес едва слышно, ибо в комнату как раз вошла Сашенька:

– Ой, граф! Оставайтесь с нами обедать.

– Да я ж, милая Сашенька, к стыду своему, братца вашего к себе отобедать зову.

– На какой-то там пирог, – вскользь добавил Давыдов.

– Да! На пирог!

Уж такой человек был граф Федор, что ему ну никак невозможно было противиться, решительно никаким образом! Уговорить Американец мог любого – уговорил и Сашеньку отпустить братца, поддался на уговоры и Денис.

– Ну, ладно, езжайте. Только смотрите, недолго.

– Ах, Сашенька, душа моя! Великое вам мерси.

* * *

Граф Федор Американец Толстой проживал в небольшом особнячке в переулке Сивцев Вражек. Когда-то там по дну оврага (вражка) протекала небольшая речка, прозванная Сивкой за сивый, грязно-серый цвет воды. Речка сия впадала в знаменитый ручей Черторый, вокруг которого испокон веку селились всякого рода ярыжки, торговцы краденым, литературные критики и прочего рода лиходеи. В сем недобром местечке (как говаривали в старину – на Чертолье) всякому честному человеку опасно было появляться и днем, что уж говорить о ночи! Сколько трупов было сброшено в Сивку да в ручей, один черт ведает! Ныне же о тех страшных временах уже ничего не напоминало. Речку Сивку еще до войны с Бонапартом заключили в трубу, овражек засыпали, лиходеи как-то перевелись… ежели не считать таковым самого Американца, а такого мнения придерживались многие.

Обещанный графом Федей пирог оказался не так вкусен, как велик, размерами примерно с тележное колесо, уж никак не меньше. Пока с ними управлялись, выпили с пол-ящика красного «Шато-Рез». Выпили, конечно, не на двоих. Кроме «сердечного друга Дениса» Американец позвал еще нескольких господ, из коих Давыдов знал лишь князя Петрушу Вяземского – с ним и облобызались, с остальными же Денис Васильевич поздоровался учтиво, но весьма холодно,