За мокрым окном сверкнули и исчезли знакомые опоры моста. Интересно, осталась ли отметина?

– Меня, вроде, за сумасшедшего приняли. Вот и побежал, – машинально, ответил я. И тут же, словно оправдываясь заметил, – но бабу свою я не бил.

Водитель дернулся, перевел руку на руль. Хотел что-то спросить – слышно было по дыханию. Красный цвет на пальцах взметнулся, смешался с новыми цветами – фиолетовый, охряный. Помутнел, превращаясь в шлепки краски, разбросанные по сторонам. Видение исчезло.

– Я тебя тут высажу, – буркнул блондин. До дома было несколько минут ходу.

– А деньги?

– Не надо денег, – водитель помялся. Снова взметнулись цвета. Все смазано. – Так уж. Нормально все.

У подъезда я постоял немного. Слова беседы с таксистом постепенно исчезали из памяти, а вот вкус их – его можно было задержать в себе, покатать на языке. В этот раз прикосновение было нечетким, смутным, но зато во всем этом, во всей ситуации ощущалась легкость и…

– Надежда, – сказал я в холод и двинулся к подъезду, не зная, попаду ли домой в этот вечер.

На счастье соседка, чей номер я набрал в домофоне, была у себя. Поднимаясь, я вспомнил, что Настя полгода назад оставляла у нее ключи. «На всякий случай», сказала она, отправляясь в совместную поездку за город на несколько дней. Одна из последних ее, Настиных, попыток втащить меня в жизнь. Или вернуть жизнь в меня. Так или иначе, не вышло.

– Держи, – протянула ключи соседка. Теплая ладонь коснулась моих пальцев

(Может и заглянет. Настя-то ушла)

– Что? – я вскинул глаза. Не расслышал? Не распознал?

– Держи, говорю! – она втиснула нагретый металл в мою ладонь. – Заходи, если что. Мало ли…

Халат прошуршал по косяку, дверь закрылась. Я вздохнул, улыбнулся – вот ведь, и тут жизнь. В нашей (моей, чьей —?) квартире было тихо. Пустыня после набитой людьми больницы. Тело хотело отмыться и отлежаться в привычной постели.

Через пару часов я понял, что у пустоты двойной эффект – в ней особенно слышны голоса тех, кого с нами нет.

Лежа на привычном, правом краю кровати, я вертелся и переворачивался в поисках нужной позы, но сон не шел. А вдруг и в самом деле это были лишь антибиотики? Или, что самое ужасное, – вдруг мои опасения насчет содержимого шприца были верны, опасения за психику тоже были верны, и все вместе это значило, что я сошел с ума? И видения, и голос – разве это не явные признаки сумасшествия?

Сел на кровати. Что, в конце концов, я слышал? Неясные слова, смутные образы. Нашарил обрывок бумаги и ручку в тумбочке у кровати. Сцены выстроились в список.

– падение

– голос Марины

– больница, медсестра

– врач и сын

– водитель

– соседка.

Вопрос врачу о сыне был хоть как-то подтвержден ее реакцией. Да таксист со своей скандалисткой, с другой стороны там и угадать было нетрудно. Никакой уверенности в остальном. И все же…

Если принять самую безумную идею, что получим на выходе? Во время падения у меня появилась возможность слышать, точнее, видеть жизнь, а заодно и мысли других людей. И еще я слышу голос дочери. Предположительно погибшей – с учетом статистики.

Последняя мысль меня особо задела. Все внутри противилось этим словам. Нутро выгибалось в протесте. В ушах терся этот звук «гибшшш», словно кусок горячего металла окунали в холодную воду. Меня вон тоже окунули в холодное и что же?! Возможно, я сошел с ума, но теперь у меня появилась надежда.

Так что – надежда или стабильность? Трудно найти решение в ночной комнате. В утренних сумерках все решения серы. Так ничего не придумав, я побрел в ванную.

Зеркало услужливо указало на бессонную ночь и недавнее похмелье, которое благополучно минуло под обезболивающим. Сейчас, в пять сорок семь, из зеркала смотрел уставший человек, с синяками под глазами и истерзанным лицом. На работу идти рановато. Или слишком поздно? Я отправился спать.

Проснулся днем. Шел снег, тут же превращаясь в черные лужи. Под окном буднично трещали автомобили, шлепали шаги прохожих. Жизнь была там, за окном, всего-то нужно сойти к ней, спуститься на несколько этажей. Но что, если это вовсе не жизнь?

Что, если течение осталось там – вместе с голосом Марины, а это, заоконное бытие – лишь туманные призраки берега, на который меня выплеснуло? Как быть, если больше не веришь в реальность? Где найти точку нового отсчета после года тусклого, бесплодного ожидания?

Для начала этой самой точкой мог стать завтрак. Я был голоден. В холодильнике нашлась явно несвежая колбаса, вздувшийся пакет молока и банка рыбных консервов. Я вытащил заначку сторублевок, спрятанную под галстуками (неужели мне придется одевать их еще когда-нибудь?) и направился в магазин.

Шаги текли по ступеням, воздух стремился раздвинуться, стены, казалось, светились изнутри. Всего несколько часов в родной постели, а я уже ощущал себя совершенно иначе. Никаких голосов, никаких видений. Вывеска магазина уже проглядывала сквозь снег, который мягко падал, не надеясь ничего изменить. Жизнь шла.

У входа, скорченная в ознобе, стояла знакомая попрошайка – тетя Валя. Обычно вытянутые, сегодня ее руки были всунуты в карманы истрепанного грязно-малинового пальто. Когда я прошел мимо, тетя Валя старательно отвела взгляд, демонстративно не глядя на меня, два года подряд щедро сыпавшего ей монеты со сдачи.

Что ж, если жизнь, то жизнь. Я прошелся вдоль полок в поисках бутербродного содержимого. Нестерпимо хотелось пряной ветчины, соленых корнишонов, а еще жгучей горчицы, которой можно будет вдоволь промазать куски черного хлеба. Нашлось все, и даже сыр в пластиковых пеленках выглядел свежим.

– Триста сорок семь писят, – бросила кассирша после того, как прощелкала покупки. Я набрал с запасом, чтобы хоть несколько дней продержаться.

Банки и свертки мягко скользнули в пакет. Я вцепился в ручку, поднял, внезапно ощутив это – чувство реальности. Вот он, пакет, тяжелый, там покупки, я иду домой, я буду завтракать. Больше никаких голосов, все пройдено, трудный этап в жизни, а сейчас вот – снег повалил, кругом белизна, пусть ненадолго и все же.

– Возьми-ка, – тетрадный лист в руках у попрошайки, сложенный вдвое, под снегом казался серо-желтым.

– Это… что?

– Возьми-ка. Тебе, – слова выходили из ее гортани нехотя, будто и не знала она их, а кто-то вот нашептал и – запомнила.

исток, еще больше смявшись, перекочевал из ее руки в мою. Я нехотя принял бумагу. Что там могло быть? Прошение о вечной милостыне? Просьба стать ее возлюбленным? Чего еще можно ожидать в письменном виде от сумасшедших нищенок?

– Потом. Прочитай, – проскрипела тетя Валя, мотая седой нечесаной шевелюрой с остатками рыжей хны. Откашлялась и со скрежетом выхаркнула темно-коричневый плевок изо рта. Плечи женщины то поочередно, то сразу вместе дергались. С листом в одной руке и пакетом в другой я двинулся домой.