– Слушай, а может, это не совсем то? – образ Людмилы, такой правильной и аккуратной, и тайного общества не вязались между собой.

– Дорогой мой, если ей нечего скрывать, то чего же она закрылась? Она видела вас последней. Если кто и знает о твоей дочери, так это она.

Джена, кряхтя, спустила толстые ляжки на пол. Посмотрела на Вику:

– Я должна сама увидеть и ощутить. Откуда она и почему вдруг оказалась рядом с видящим. Позвони в такси, пусть пришлют машину. И побольше, чтобы у меня жопа из окон не вываливалась!

В такси Джена, казалось, забыла о поездке. Она путано рассказывала о своих детях (сын – шалопай, но соображает, дар видения передался только дочери), о том, как впервые приехала в Казань из маленькой деревни, как встретила учителя.

У дверей подъезда Джена внимательно окинула нас взглядом, а потом сдержанно промолвила:

– Детки, не знаю, что там будет. Я не вижу ее, хотя ощущаю всех в этом подъезде – включая твою сумасшедшую соседку. Но вместо той – пустота. Тьма. Поэтому будьте готовы. Кирилл, прими ее на себя, Вика – создавай вокруг стену. А я буду влезать в это непонятное существо.

Джена вздохнула и кивнула в сторону двери. Я вложил пипку домофона в углубление и мы вошли.

На лестнице меня начала бить дрожь. Тело содрогалось – чем выше мы поднимались, тем сильнее становились судороги. Каждый шаг на новую ступеньку отзывался внутри содроганием.

Плечо потяжелело под рукой Джены.

– Ты уже ощущаешь.

– Нет, я… Знобит…

– Это не озноб. Ты уже знаешь ее и потому – чувствуешь. Это нормально. Дыши шире.

Я попробовал. Получилось. Порой Джена давала советы, глупые на первый взгляд, но результативные. Грудь раздвигалась и опадала. Дрожь постепенно ушла. Где-то внизу, в районе копчика порой отдавало резким уколом, но терпимо. Я вздохнул еще раз («шире!») и шагнул вверх.

Фигура Людмилы виднелась в проеме двери. Она ждала нас.

– Привет, уходишь? – спросил я первое, что пришло в голову.

– Не собиралась, – Людмила обвела взглядом нашу троицу. Презрение? Сочувствие? То еще зрелище – потенциальный сумасшедший, толстуха и девушка-почти бомж. – Гостей привел?

Людмила улыбалась просто и буднично. Все-таки, я съехал, если поверил, что моя соседка – какая-то там «закрытая», а мы все тут – из особой породы «видящих». Чушь, полная чушь!

– Почему ты ему не сказала? – раздался за спиной сиплый голос Джены.

Лицо Людмилы, правильное и доброе, с улыбкой сочувствия, скривилось. Она прищурила правый глаз, щека задрожала от напряжения.

– Что именно?

– То, что видела.

– Я много чего видела, – голос Людмилы стал развязным и насмешливым. – Ты о чем вообще?

Ответа Джены я не расслышал (да и был ли он?). Сначала возникли звуки – листья! листья! – потом были образы. Спиной ко мне, посреди парковой полянки, стояла Маришка. Светло-розовая курточка, курчавые завитки вылезли из-под легкой вязаной шапочки.

– Раз-два-три, папа, замри! – дочь прыгнула вокруг себя полным оборотом, и я, впервые за долгое, очень долгое время, увидел ее лицо. Вот же оно – глаза смотрят с обожанием, и с гордостью за себя, за свой прыжок, за придуманную игру, за папу, за весь этот мир; веснушки рассыпались по щекам; улыбка без одного зуба – молочный выпал, а коренной еще лезет.

– Подожди, малыш, мне тут по делу надо, – я наклонился к ней и прошептал, – Сикать хочу – умираю!

Она захихикала и с гордостью прокомментировала:

– Такой ты смешной – я вот дома в туалет сходила!

– Ничего, я быстро! Не уходи никуда, ладно? Я быстро, – развернулся и пошел к ближайшим зарослям молодых елочек.

Краем глаза зацепил яркое пятно в кустах неподалеку. Немного бордового. Какая-то женщина, видел ее где-то, ну да ладно, сейчас, надо быстренько. Быстрым шагом я двинулся в сторону ельника и…

…оказался на той же ступени, где стоял минутой (минутой ли?) раньше. Рядом никого. Пустой подъезд, шорох машин, шаги прохожих на улице.

Я глянул на дверь Людмилы. Закрыто. Никого. Никаких следов. Никакого парка. Все ясно.

Я. Сошел. С. Ума. Бесповоротно. Это безумие. Ничего личного, только шизофрения. Они там, в больнице, они были правы. Обессиленный, опустошенный, я шаркнул о ступеньку. Хотелось забиться в утробу квартиры и, подобно сумасшедшей из-за стены, сидеть в кресле, ожидая конца.

Рука уцепилась за перила, и я сделал шаг. И оторопел. Прежняя пустота подъезда моментально наполнилась – в дверях квартиры корчилась Людмила, чуть впереди синела грязная куртка Вики, сзади я ощущал тучность Джены. И что-то еще было.

Напряжение. Оно висело в духоте лестничной площадки. Казалось, от меня, Вики и Джены тянулись провода. Все они шли в сторону одного человека – Людмилы. Она стояла, но по всей позе, по лицу ее было видно – стоит из последних сил, ноги дрожат, руки сжаты в неимоверном усилии.

– Бери ее… Тяни ееооо… – прохрипела Джена. Я удивился, что ее тоже накрыло этим ужасным, нестерпимым напряжением, которое висело вокруг.

И я шагнул выше. И вновь очутился в парке. Теперь я смотрел на происходящее с новой точки. Я от чего-то (или кого-то?) прятался в кустах. И мог только наблюдать.

Маришка разглядывала тени под ногами – длинная сосна в свете закатного солнца кинула на землю костлявые пальцы, и они тянулись к детской площадке поблизости. Дочка нагнулась – на земле, промеж желтых игл лежал камень необычной формы, и она хотела увидеть его поближе, что с ним, он похож на зайчика, прячется в норку… Взяла голыш в руку, схватила несмелое тепло пальцами, выпрямилась и увидела незнакомца.

Мужчина столбом высился перед ней. Тощий, щеки впалые, желтые волосы небрежно убраны в хвост. Растянутым полотнищем на нем обвисала куртка. Зубы, кривые и потравленные никотином, щерились в подобии улыбки.

Марина вздрогнула. Замшевые бровки ее приподнялись, глаза округлились. Даже понимая, что это иллюзия, я отметил, что глаза у дочки Настюхины. Ее порода, чего уж там.

Мужчина пошел на Маришку – едва-едва, неторопливо, даже неохотно. Из рукавов куртки к девочке простерлись бледные волосатые руки.

– Беги, беги от него! – заревел я, понимая, что никто не услышит.

Маришка рванулась и побежала. Она направлялась в сторону кустов, прямо ко мне. Мужчина и не пытался преследовать ее, сделал лишь пару шагов в сторону детской фигурки.

Я вышел из укрытия, протянул к ней руки. Вот она, моя дочка, в безопасности, рядом со мной.

На лице Маришки отражалась радость и, одновременно, чисто девчачья готовность заплакать:

– Тетя Люда, тетя Люда, меня вон тот дядя напугал!

Голос, которым я заговорил, был не моим, но знакомым: