задержан работниками милиции и доставлен прямо в прокуратуру, в кабинет к следователю Сташеву, он и сообщил мне, что я обвиняюсь по делу о Вахичеве Александре. Я сразу принял это всё за шутку и спросил у него: “Неужели Вахичев смог написать на меня заявление из-за случившейся по его вине между нами злополучной ссоры, во время которой он меня так бесстыдно оскорбил, а я его несильно ударил?” – а Сташев на это издевательски произнёс: “Может, и написал бы, если бы воскрес!” И тут я узнал, что Вахичев умер, а точнее, был убит пятнадцатого марта в подъезде дома № 138 по улице Казакова под лестницей, где его обнаружили. И что экспертиза заключила, что это смерть от сильных побоев, а избивал я, и что это видела свидетельница Бояркова, что я якобы грозил Вахичева убить, хотя я говорил “убить” в переносном смысле. Я был просто поражён происходящим, возмущался, показаний никаких не давал, требовал объяснить, что происходит, на каких основаниях мне выдвигают такое несправедливое обвинение, на что Сташев велел препроводить меня в камеру временного задержания и дал указание надеть на меня наручники, руки за спину, и никуда не выводить, даже в туалет. В камере было холодно, застегнуть дублёнку я был не в состоянии, так как был в наручниках. На мои просьбы и требования вывести меня по естественным надобностям помощник дежурного и старший сержант избили меня ногами так, что я оправился прямо в штаны. Когда падал, разбил правое ухо об угольник, которым обита скамейка в камере, и голову ударил, и около часа провалялся на холодном кафельном полу в луже мочи. Через какое-то время в камеру закрыли молодого парня. Сержант дал ему тряпку, парень вытер полы и помог мне подняться. Сержант снял с меня наручники и вывел умыться, затем вернул в камеру. Наутро мне принесли покушать и спортивные брюки переодеться – всё это передала моя мама. Я ещё не успел опомниться и прийти в себя, как следователь Сташев снова забрал меня из камеры в кабинет дежурной части и посадил за стол рядом с женщиной. Это была продавщица Бояркова, она плакала всё время и говорила, что будет жаловаться. Однако Сташев продолжал что-то писать, невзирая на то что Бояркова просила не втягивать её в эту авантюру, говорила, что ничего не видела. Написав протокол, Сташев сказал ей: “Подпишите – и вы свободны”. Бояркова, плача, прочла и заплакала ещё громче, будто там действительно находилось что-то страшное, и сказала, что она подпишет, только чтобы её больше никуда не вызывали.

Она ушла, а Сташев принялся мне угрожать, что если я буду упрямиться, то вчерашнее покажется мне цветочками, когда меня завтра отправят в СИЗО. А я умолял его разобраться по существу, учесть моё состояние здоровья, и что трое детей, и чистосердечное признание в содеянном, хотя я и ничего не содеял, и раскаяние, хотя мне не в чем раскаиваться. Но в тот же вечер меня отправили в СИЗО. Дежурный там вначале отказался меня принимать из-за бывших на мне побоев и потребовал справку-освидетельствование. Сопровождающий тут же предоставил ему такую справку – он просто сбегал в машину и принёс какой-то чистый бланк, который заполнил в приёмной. И вот меня привели в камеру. Там сидело человек двадцать народу, я только на порог ступил, поздоровался, как все заключённые повернулись ко мне. И я с удивлением и испугом увидел, что один из них – это умерший Вахичев Александр, хотя и не совсем он, но похожий, как две капли, только живой. И этот воскресший Вахичев Александр, когда обернулся, он так негромко, с улыбочкой произнёс, от чего у меня сразу ноги подкосились, он всем сказал:

– О, вот и пидарас пожаловал!

Дзон

Москалёва Ирина: Вот примерно в десять часов вечера, когда я находилась в квартире одна, в дверь позвонили, я открыла и увидела на лестничной площадке Серёжу и Павлика, которые и раньше приходили в гости к сестре Лене. Оба они такие высокие, худого телосложения, Серёжа светлый, а у Павлика тёмные волосы. Я сказала этим ребятам, что Лена ушла, её дома нет и что она попросила их подождать на лестничной площадке в подъезде. Однако Серёжа и Павлик, они слегка применили силу физическую и ворвались в квартиру, хотя я их не пускала. Я пошла в залу, там свет горел и работал телевизор. Когда в залу вошли Серёжа и Павлик, то они погасили в комнате свет, и остался телевизор, и комната освещалась только передачей “Песня года”, но звука не было – Лена просила не включать звук, потому что играл магнитофон у Лены в комнате. Играл такую мелодию непонятную, Лена сказала, чтобы я к магнитофону не подходила, что так нужно. Я села на диван в зале, и они ко мне подошли, Павлик стал держать меня за руки, а Серёжа на мне халатик раздевал. Они начали раздевать меня сразу же, как зашли в залу. Я поняла, что они хотят меня в половую связь, и я стала кричать, вырываться от них, отталкивать от себя руками, так как не хотела вступать с ними, я ни с кем связью половой не жила. Однако они срывали с меня халат синий с цветами, трусы трикотажные, которые были на мне, и они ещё порвали на лифчике бретельку. И пуговицы они отрывали от халата. Когда они раздевали меня, то я кричала, и Серёжа мне мои трусы в рот, чтобы не слышно криков, а Павлик ноги мне в стороны и лёг на меня и вступил, а Серёжа держал мне руки, после чего они поменялись, и Серёжа лёг на меня и вступил, а Павлик держал, и кровоподтёк причинил на руке, и больно держал за лицо, чтобы трусы от криков я не выплюнула. Я не знаю, получили ли они своё мужское, я раньше по-половому не жила и не знаю, что это такое. И мне было больно, я лежала и смотрела в сторону, и мне даже казалось, в комнате ещё один сидит и смотрит, но я его не видела или не успевала увидеть, мне голову поворачивали обратно, потому что если я хотела посмотреть, то они думали, что я сопротивляюсь, и обратно возвращали. Когда Серёжа и Павлик только закончили, пришла Лена с подругой Волковой и застали их, как они без брюк. Лена спросила, что случилось, я заплакала и рассказала. Лена тогда сразу на них накричала, и