– Потом, – продолжаю я, – нужен непременно порядок, даже в мелочах. Вы не можете себе представить, как это важно. Хотите записать все, что я вам говорю? А то, наверное, забудете. Только помогите мне найти мое стило. Оно или под кроватью, или завалилось под комод. Что? В конфетах? Как же оно туда попало?

– Ах, дорогая, – говорит Дэзи. – Если бы вы знали, как вы на меня хорошо действуете! Повидав вас, я чувствую всегда такой прилив энергии.

– Ну, я очень рада! Теперь еще одна мелочь – ах, вся наша жизнь из мелочей! Никогда не разбрасывайте вечером ваше платье, а кладите его в неизвестном порядке. Сколько времени обыкновенно уходит на поиски какого-нибудь чулка. А так мне достаточно протянуть руку… протянуть ру… Как сюда перчатки попали? А это что? Неужели туфля под одеялом? Ах, нет! Это шляпа. А я ее вчера весь вечер… Гм… Знаете, здесь такие огромные кровати, что если в нее письменный стол попадет, так и то не заметишь. Н-да. Вот еще что очень важно – утренняя прогулка. Какая бы ни была погода, в десять часов утра вы должны быть на улице.

Дэзи смотрит на меня с восторженной улыбкой. Собственно говоря, мне ее общество очень полезно. Перед ней я чувствую себя практичной, дельной бой-бабой. Она, действительно, совсем уж растяпа.

– Милая! – повторяет Дэзи. – Как вы на меня чудесно действуете!

– Вот смотрите, – что значит, когда все в порядке. Вот, например, вам непременно надо завести книжечку, где все записывается на каждый день. Вот у меня… посмотрите там под чернильницей… шоколад? Как же он туда попал… Ах да, вот же она у вас под ногами. Давайте сюда. Вот смотрите и учитесь: в десять часов банк. В десять с половиной в префектуре – я потеряла carte d'identite!.. Видите, какая удобная книжечка. Постойте – какой сейчас месяц? Январь? А это какой-то июнь… Да, понимаю. Это не тот год. Это старая. Хорошо, что я не разлетелась в банк…

– Дорогая! – восторженно говорит Дэзи. – Как вы на меня хорошо действуете. Вот посмотрю на вас и успокаиваюсь: живут же люди и еще бестолковее, чем я, и все-таки кое-как держатся… Дайте я вас поцелую!

«Эу»

Этот звук «эу» (с ударением на э) он произносит, когда ему нечего сказать.

Когда есть что, он тоже его произносит, но тогда оно не так заметно. Голое «эу» заметнее.

Он худощавый, седовато-рыжий, бритый. Нос и щеки покрыты сеткой красных жилок – издали будто румяный. Рот оттянут вниз, чтобы удобнее было говорить «эу».

Костюм на нем муругий, – а сапожищи бурые, на подошве трехвершковой толщины.

Водится он в hall-e каждого отеля, отельчика и пансиона.

За час до завтрака и за час до обеда он сидит в соломенном кресле, шевелит перекинутой через колено ногой и ждет звонка. После обеда и после завтрака сидит час, шевелит ногой и думает. По утрам его возит куковская кампания в высоком драндулете, человек по шестнадцать, осматривать Париж: Эйфелеву башню, бойни, Венеру Милосскую, канализацию, рынок, Нотр Дам, клоаки, Джоконду и могилу Наполеона.

Он царапает ногтем пьедестал Венеры Милосской, роняет Бедекер в могилу Наполеона и самоотверженно пьет дезодорированную и озонированную воду из городских клоак.

А гид объясняет:

– Венера Милосская, знаменитая своими красотами. Весит без рук около пятисот кило. С руками была бы еще тяжелее. Джоконда, или портрет Моны Лизы. Автор писал его десять лет. Знаменит тем, что его раз украли. Изображает собою женщину с руками.

Вечером Кук везет своих пасынков осматривать ночной Париж. Ночной Париж состоит из электрических реклам, Монмартра и заведений «Enfer» и «Paradis». В «Enfer» американец говорит «эу», глядя на дурня, одетого чертом, в «Paradis» – говорит «эу», глядя на дурня, одетого ангелом. И тут и там чихает от запаха клея, коленкора и краски.

Сидя в hall-e в плетеном кресле, он вспоминает все, что видел, сосет сигару и думает:

«Надо помнить… эу… пароход, на котором я приехал. Венера, Мона Лиза… Кто из них две тысячи тонн водоизмещения? Наполеона писали десять лет… нет, бойню писали десять лет с руками… Эу?»

Он добросовестно ест пансионский брандахлыст и верит, что фамилия этого брандахлыста «creme a la reine Sardanapale de la Montegut»[68] и что жаренный на вазелине картофель не картофель, a «bombe duchesse du Rond-Point а la Recamier Pergolese de Montmorency»[69].

Так как он человек валютный, говорит плохо, а понимает еще хуже, то ему в продолжение двух недель ежедневно ставят в счет наводнение по два франка за сантиметр.

– В Гранд Отеле с вас бы взяли двенадцать.

– Эу?

– Да, да, пятнадцать. В Мажестике…

В 9 часов он кончает свой трудовой день и выставляет за дверь трехвершковые сапожищи.

Гарсон в шесть часов утра бегает вокруг них с пылесосом.

Уезжает американец всегда совершенно неожиданно, очень рано утром, когда все еще спят. Позвонит и велит выносить вещи. Заспанная кассирша еле успевает приписать к его счету восемь франков за пожар магазина Printemps, бывший два года тому назад.

Гарсон долго смотрит вслед автомобилю. И ветер шевелит его напомаженный хохол.

Крылья

Вере Зайцевой

Она вошла на своих тонких, как шпилька, кривых йогах, села, подкрючила левую ногу под стул, скосила глаза козлом и заскрипела:

– Я ему говорю, если ты не будешь думать о семье, то кто же будет? Нужно платить femme de menage[70], он прекрасно это знает, а вчера вместо того, чтобы ловить Панкова и вытянуть у него хоть двадцать франков, изволил полупить на какую-то дурацкую лекцию. Панкова проморгал, три франка на ерунду извел и считает, что прав. Его. мол, интересует этот вопрос, он, мол. сам над ним работал. Мало ли, что работал! Теперь пора забыть об этом. Верочке нужны туфли, прачка пристает со счетом, белье драное. Нужно непременно хоть две наволочки купить, если не полдюжины. И при этом ненавидит Панкова. Он, мол. морально грязный человек и вор. Мало ли, что вор. Все-таки это единственный человек, у которого в настоящее время можно еще призанять. На всех фыркать – недолго протянешь. Все эти барские традиции хороши были, когда деньги в банке лежали и когда он профессором был. А теперь ни денег, ни профессорства, так и надо соображать, а не фыркать на нужных людей…

Она скрипела долго. Какая-то птица скрипит так по ночам – цесарка, что