О немцах отзывался хорошо. О поляках – плохо. Поначалу не верил в зверства Освенцима. Ребята свозили его в лагерь, и там дед увидел копны волос и горы обугленных тел. Фильмы о войне смотрел, но серьезно к ним не относился. Не отличал художественного кино от документального. Считал и то и другое художественным вымыслом.

– Ты думаешь, что все было так? – смеялся дед. – Совсем не похоже.

Штирлица звал Штерлексом. Уважал почти так же, как Робинзона Крузо. В предыдущих жизнях дед был и Урфином Джюсом, и Оцеолой, и Шерлоком Холмсом. Но делом его жизни было – стать Робинзоном Крузо. Он умел жить один. На дальней трассе, охоте, рыбалке. Мог найти в незнакомой деревне сто пасхальных яиц, попасть в глаз белке из кремневого ружья, добыть зайца или кабана. Однажды, когда он спал в лесу, через него переступил лось.

Теперь, когда дед ссорился с бабкой, он спокойно собирал рюкзак и уезжал на Обь, в Колпашево. Жил там в палатке до холодов. Если отправлялся куда поближе, брал меня с собой.

* * *

Я усадил старика на кровать с продавленными пружинами и попытался вернуть к жизни какими-то дебильными прибаутками.

– Че ты шлангом прикидываешься? – спросил я. – Мы же собирались шишковать.

У Лапина в Ярском был замечательный кедрач по соседству. Мы собирались с дедом поехать туда на рыбалку и за шишками.

Машуков виновато смотрел на меня, не зная сам, что происходит. Будить родню мне не хотелось. Я думал, что мы справимся с проблемами сами.

Фраза «прикинуться шлангом» попала в мой лексикон недавно. Мы ходили «махаться» в Париж из-за того, что Комиссарова обидела в школьном туалете мою первую любовь. Я решил заступиться за Иветту и был вызван на разборки в соседний микрорайон. Перед дракой мы с Сашуком и Штерном хряпнули портвейна. Я курил сигареты «Солнце» и считал себя состоявшейся личностью. Людей Комиссаровой пришлось ждать долго. Пришли какие-то, но не те. Я помнил только начало дружелюбного разговора. Потом свет померк. В памяти остались темные холодные улицы и какой-то ультразвуковой свист. Лапин со Штерном довели меня до дома, издеваясь всю дорогу над нелепостью моих вопросов. Я спрашивал, где мы и кто я такой. Они придумывали разную чушь, чтобы сбить меня с толку, а потом пустили по школе слух, что я прикидываюсь шлангом и дураком.

Бабка Иветту не любила. Писала про нее письма Брежневу, где главным преступлением моей девушки было то, что она «придет и выпучит глаза». Дед относился к Иветте благосклонно. Восставал за меня в этом вопросе.

За десять лет совместного проживания со стариками обстановка в комнате изменилась. Я обзавелся письменным столом в углу комнаты и огромным плакатом с Робертом Плантом, стоящим в расстегнутой рубахе на фоне размытой группы «Лед Зеппелин». Друзья оставили автографы на стене, опалили одну из занавесок.

Я бесцеремонно встал на дужку кровати и достал со шкафа пачку дедушкиных папирос «Казбек». Дед понимающе кивнул. Мы сидели с ним на кровати и молчали. Я обнял его, почувствовав, что его прошиб мокрый озноб.

Когда мама Нина проснулась, она тут же вызвала «Скорую помощь». В моем подростковом сознании такая простая мысль, увы, не родилась.

Врачи диагностировали инсульт. С того злополучного утра дед потерял дар речи, правая часть тела перестала подчиняться. Мы взяли напрокат инвалидную коляску и стали учить дедушку разговаривать. Мама показывала ему большие буквы, и он пытался их выговорить. Вечерами я читал вслух «Робинзона Крузо», и дед закатывал глаза, полные счастливых воспоминаний.

Перед смертью дед храпел громче обычного. Охал, стонал. Когда все стихло, домочадцы ощутили постыдное облегчение.

* * *

В березовой роще Лагерного сада мы с дядькой откупорили бутылку вермута и сели на краю обрыва над Томью. Пили по очереди, из горла. Вадик был сосредоточенным, но веселым. Он всегда мог оставаться веселым, а я более-менее научился этому только сейчас.

Стоял месяц май. Дядька сказал таксисту свое излюбленное «покажи мне город в весне». И мы поехали по погребальным делам. Теперь решили передохнуть.

– У меня жил ястреб, – сказал я дядьке, вглядываясь в очертания противоположного берега. – Это ужасная животина.

– Кусался? – ухмыльнулся Вадик.

– Еще как! Вырывал мясо из рук и заглатывал.

– Ему жевать нечем.

У нас с дедом было много птиц. Канарейки, попугаи, скворцы. Несколько месяцев жила ворона. Зная нашу склонность к пернатым, знакомые подарили мне ястреба. Почти птенца, подростка, который еще не умел летать. Ястреб скрежетал, гадил и жрал. В огромную клетку из-под канареек вмещался с трудом. О соколиной охоте, к которой я поначалу приноравливался, пришлось забыть. Птица была злой и неприручаемой. Исцарапала мне все руки. Я приехал в Лагерный сад и швырнул ястреба в небо с обрыва.

– Я прямо на этом месте и стоял. Подумал, если полетит, то полетит.

– Ну и что?

– Хрен его знает. Скрылся из виду.

– Ты бы мог съесть сто яиц? – спросил меня дядька лукаво.

– Мог бы, – ответил я серьезно.

– И не сблевнул бы? – расхохотался Вадик.

Кончину отца он переживал болезненно, но не подавал вида. Не знаю почему, но я в тот вечер решился рассказать дядьке историю про наручники. До этого молчал, чувствуя вину за недуг и смерть родного человека.

– Вот как… – присвистнул он. – Я, кажется, знаю, че он так дернулся. Шоферил пару месяцев в НКВД. Вез на расстрел художника Исаака Бродского. Потом сразу уволился. Наверное, его в наручниках расстреляли, есть разговорчик…

* * *

Я прожил всю жизнь с мыслью, что мой Машуков имел косвенное отношение к смерти работника искусства. Монументального автора монументальной Ленинианы. «В.И. Ленин на фоне Кремля». «В.И. Ленин возле Смольного». «В.И. Ленин в Смольном». «В.И. Ленин на митинге рабочих Путиловского завода в мае 1917 года». «Выступление В. И. Ленина на проводах частей Красной Армии на Западный фронт». Хороший художник. Последовательный. У меня была впереди вся жизнь, чтобы подумать об искусстве. Но тогда, не отягощенный жизненным опытом, я взял Вадика за руку и с интересом прочитал текст татуировки на его запястье, написанный неровными буквами:

«Цени любовь и береги свободу» – гласил девиз его жизни. С тех пор я только так и делаю.

Пряхин разбежался и с оттягом въехал тупоносым мембранным ботинком покойнику по лицу. Труп перевернулся на бок, неестественно изогнув хлипкую шею с почерневшими следами проволоки. Покойник поступил ночью. Повесился на даче в Коларово от неразделенной любви.

– Знал, на что идет, – сказал в свое оправдание Пряхин. – Старания молодого Вертера, бля. А мне теперь тут мудохаться. Таскать вас не перетаскать.

У нас за спиной вскрикнул тонкий женский голос. На лесенке, ведущей в помещение морга, стояла немолодая чета. Мужчина в мятом коричневом пиджаке и голубом галстуке и его супруга в черном платье и черной шляпке с вуалью. Где она взяла вуаль? Готовилась заранее?