Рыба полосата, пятниста, серебриста. Она дышит, раздвигая диски жабр. Она ест и гадит на лету. Она гоняется за другой рыбой. Она меняет окраску, когда влюблена. Она умеет говорить. Я опускал в аквариум микрофон в целлофановом пакете и записывал голоса скалярий. Чтоб понять, о чем они говорят, надо прокрутить пленку на самой высокой скорости. Я вслушивался в их треск и клекот. Рыбы говорили о красоте Светы Ануфриевой.

История с рыбками началась с большой квадратной банки, которую мать принесла с работы, чтоб ставить в нее цветы. Когда пришла зима и цветов стало меньше, я начал разводить в банке гуппешек, взятых у дальних родственников. Они размножались, население банки быстро росло. На день рождения мне подарили круглый двадцатипятилитровый аквариум. Настоящий, профессиональный. На столитровик денег я накопил сам. Хозяйством обзавелся внушительным. Лаборатория доктора Моро. Тайны коралловых рифов. Я создал в квартире экосистему, которая была для меня важнее искусства кино и личной жизни. В углу бурлили компрессоры для подкачки воздуха, потрескивали нагреватели воды, на развалинах затонувших галионов ветвилась морская трава. Рыбы – очарованье очей! Философской базы для этого состояния нет. Я смотрел на них и чувствовал: вот оно – счастье…

Родители поехали с визитом в Москву. В город, где золотых рыбок продают на каждом шагу. Я надеялся, что отец остановится у киоска, достанет поллитровую банку из портфеля под названием «дипломат», бросит туда рыбку в перерыве между своими делами и привезет ее мне. Если бы я был моим отцом, я бы так и поступил. Отец поступил мудрее. Он не привез ничего. Лишь удивился, что я лежу под кроватью.

– Как дела? – спросил он, когда вошел в дом с мамой, пахшей сладкими духами.

– Так себе… – ответил я, оценив ситуацию. – Рыбку привез?

Отец сделал вид, что не понимает, о чем речь. Он всегда не понимал, о чем речь. Без умысла. Просто не понимал, и все. Спрашивал «как дела?», а думал о проблемах взрывной электронной эмиссии.

– Пап, – сказал я голосом своего будущего сына. – Я очень хочу золотую рыбку. Не понимаю, что со мной происходит. Я сам стал этой изогнутой пузатой штуковиной с распущенным хвостом. Меня это увлекает больше, чем путешествия и женщины.

– У тебя же полно рыбок, – сказал отец, махнув рукой в сторону аквариума. – Куда больше?

– Это не то, что мне надо, – сказал я и опустил глаза.

Не думаю, что я был избалованным ребенком. Мне хватало общества дедушки, собаки из тряпок или самого себя. Отец совершал научные открытия. Мама писала диссертацию. Нянек я помню плохо. Когда приехал забайкальский дедушка, жизнь стала поинтересней, но я и тогда оставался один. Один на один со своими рыбами.

Общение с людьми несовершенно. На свете нет практически ни одного человека, который не выводил бы меня из себя своим постоянным присутствием. Никто не умеет отдаться обстоятельствам и плыть по течению, лишь иногда плавно махнув хвостом или плавником. Рыбы умеют. Они холодны. Их суетливость другого порядка. В детстве я инстинктивно понимал это и тянулся к ним. Любовь эта была хладнокровной. Тон общения задавал сам подводный мир. Я знал, что никогда не смогу им понравиться. Что в силу разницы телесных температур мое прикосновение сжигает их как огонь, и если я понимаю их язык, то мой язык им суждено понять лишь на недосягаемых этапах эволюции. Кто-то сказал, что люди любят домашних животных из-за того, что те живут меньше, чем мы. Я был бы счастлив, если бы мои рыбы меня пережили.

Я баловал их. Ходил на болото за Дворцом спорта и ловил красных дафний сачком из капронового чулка. Ловил до тех пор, пока трехлитровая банка не станет красной от кишения рачков. Когда я поднимал сачок из воды, дафнии занимали всю мамину пятку. Я выжимал пятку в банку, промывал сачок и снова водил им вдоль берега – до одурения.

Живые дафнии – опасная вещь для аквариумиста. При избытке корма рыбы дохнут. Экосистема нарушается. Недоеденные рачки умирают и загрязняют воду. У меня из-за них как-то вымер за ночь весь аквариум. В другой раз он вымер от улиток-прудовиков, которых я принес из того же болота. Однажды я для дезинфекции пересолил воду, и рыбки тоже сдохли. В моем аквариуме жили карликовые караси-мутанты из близлежащих водоемов, рыбка-верхоплавка, пойманная рукой в горной реке Басандайке. Я разводил лягушек из икры, нерестил петушков и барбусов. А еще у меня был велосипед, волейбольный мяч, соседка по парте и дедушка. У меня были друзья. У меня было все. Кроме золотой рыбки.

– Ты прямо жить без нее не можешь? – удивился отец.

Он понимал, что мы с ним отличаемся, и относился ко мне с интересом.

– Не могу…

Отец собирал марки и старинные монеты. Он понимал, что ребенок может иметь страсть. Он не понимал, что ребенок может хотеть золотую рыбку именно из Москвы, где стоит сказочный Кремль с рубиновыми звездами, а по улицам ездят автомобили всех марок на свете. И «Волга», и «Победа», и «Чайка», и, может быть даже, «Роллс-Ройс».

Мы поехали на рынок. Поднялись на второй этаж, где, оказывается, разрешено было торговать зоологическим товаром. Вуалехвостов в продаже не было. Телескопов не было. Пузыреглазов не было. Не было бабочек, панд, красных шапочек, шубункинов, рюкинов, львиноголовок. Не было также ни одной помпоны и ранчу. В мутноватой воде торговцев золотыми рыбками плавали два крупных золотых карася самой примитивной формы. Розовые. Полупрозрачные. С темными пухлыми животами.

– Вот тебе, бабка, и золотая рыбка! – сказал отец и раскошелился на десять рублей. – Только больше не плачь.

– Я не плакал…

– Плакал.

Я плакал из-за рыбки единственный раз в жизни. Понял, что шантаж в принципе работает, но отложил этот прием в долгий ящик. Больше я никогда не лежал под кроватью в ожидании чудес. Чудеса происходили сами собой. Я убедил себя, что моя мечта исполнилась. Пусть рыбка была не из столицы СССР. Пусть она не была орандой или жемчужинкой. Я решил быть спартанцем, который довольствуется малым. Я имел все, что может хотеть человек моего возраста. У меня была золотая рыбка. Две золотых рыбки.

Мы с друзьями увлекались этим делом года два. По мере смены интересов аквариумы приходили в запустение – в них начинали возникать новые формы жизни. Заболоченные, заплесневелые, дурнопахнущие.

Как-то гостили у Лапина, когда Штерн из особого чувства юмора бросил в загнивший аквариум хозяйскую кроличью шапку.

– Мы прожили несколько лет под влиянием этого шизофреника, – констатировал он. – Рыбу надо ловить, сушить и употреблять как закуску к пиву.

Я о своем символе веры молчал. Вера уходила из моей души, кажется, навсегда. Какие-то рыбки в моих банках еще водились, но я не следил за ними, как раньше.

– Ты, Женя, дебил, – спокойно отреагировал Сашук на реплику друга. – Рыбки – неплохой бизнес. И если ты ни черта в этом не понимаешь – лучше не лезь.

– Так вы, оказывается, бизнесмены, – раскатился Штерн в сарказме. – Юные предприниматели. У нас в стране это называется спекуляцией.