Вечером заходил Виктор. Его тоже захватил общий порыв! Виктора не призвали как единственного сына, но он горит патриотизмом и записался ратником ополчения первого разряда. Совершенно невозможно представить его идущим в атаку: подслеповатый, мешковатый. Он пришел уже в форме: гимнастерка, галифе, сапоги, бескозырная фуражка, шинель. Солдатская одежда вдруг сделала его таким похожим на тех, кто уходит маршевыми ротами. Сказал, что его мать в отчаянии, потому что он идет нижным чином и будет в солдатских казармах.

25 ноября 1914 г. Вторник.

Слышу шепот за дверью: мама говорит отцу, что со мной что-то не в порядке, третий день подряд читаю Библию. Отец раздраженно: «Но если человек читает Библию, это же еще не значит, что он заболел!». Мама зашикала на него и вошла ко мне, присела, приложила губы ко лбу, стала говорить, что нельзя все воскресенье сидеть дома, надо идти погулять, проветриться. А я только мотаю головой и жду, когда она уйдет — чтобы перечитывать одно и то же в сотый раз. Разве можно от этих строк оторваться: «Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот голос возлюбленного моего, который стучится: „Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои — ночною влагою“».

27 ноября 1914 г. Четверг.

Сегодня пела для раненых. После уроков ходили с Лялей и Талой в госпиталь — в нашу старую гимназию. Мы ходили по классам, превратившимся в палаты, и спрашивали, кому написать письма домой. Одни солдаты были рады, просили посидеть, не отпускали. Другие, наоборот, стеснялись, сторонились. Один ранен в мочевой пузырь и ходит еле-еле с бутылочкой. Я увидела его с полной бутылкой, хотела взять, отнести ее в уборную, а он покраснел, не дал. И я сама ужасно застыдилась. Просто глупо. Ведь здесь нет ничего стыдного!

Меня в каждой палате просили спеть. Говорили, что мой голос залечивает раны лучше всяких лекарств!

Один рыжий парень потерял кисти обеих рук. Такой симпатичный балагур, все время всех кругом смешил. Он рассказывал с гордостью о разгроме австрийской армии, как солдаты-славяне не желают воевать и целыми ротами сдаются в плен. Он не мог сам есть, и мы кормили его с ложечки.

Еще он говорил о том, какой величины ловил сомов у себя дома, и растопыривал перевязанные культи. Тогда сдержалась, а сейчас не могу. Пишу и реву.

Женю сегодня не видела. А вдруг он меня больше не любит? Вдруг все это я только придумала?

2 декабря 1914 г. Вторник.

Сегодня! Это произошло сегодня!

Он меня поцеловал!

Зашла, как обычно, за Талой, чтобы идти в лазарет. Немного раньше. Совсем не умышленно, так получилось! Дома был только Женя. Спросил, хочу ли я посмотреть на его кристаллы. Я подошла к окну, а он обнял меня сзади. Поцеловал в шею, в ухо и в щеку!

Как я на себя злюсь! Смотрела только тупо перед собой и не могла вымолвить ни слова. Как окаменела! Не могла ни рукой пошевелить, ни ногой. И глаза как прилипли к этому дурацкому медному купоросу! В голове только: Господи, он меня целует, а я совершенно как чучело! Так хотелось обернуться, обвить его шею руками, поцеловать его тоже! В губы! И так хочется поцеловать его шрам на щеке, не знаю почему — и не могла!

И тут послышалась входная дверь! Талка пришла! Я вырвалась и быстро вышла из комнаты, она ничего не успела заметить.

Мы пошли в лазарет, Талка болтает что-то, а я ничего не слышу и ничего не вижу! Внутри все пело, просто разрывалось от счастья! Прямо чувствовала, какая у меня глупая улыбка.

А теперь так плохо на душе. Что он обо мне подумал?

В лазарет как раз привезли мальчика, который подобрал на улице петарду и зажег ее, она взорвалась прямо в руках и обожгла лицо. Отец ребенка, пока врач снимал обгоревшую кожу и накладывал повязку, вдруг разрыдался, стал сморкаться, никак не мог найти платок. Я протянула ему салфетку, обняла этого чужого человека, стала целовать в щеку, в висок, зашептала что-то успокаивающее.

Ведь это тоже поцелуй, тоже объятие, почему здесь, с чужим человеком, все так просто, а там — с любимым — все так сложно?

С любимым? Боже, как хорошо: с любимым…

3 декабря 1914 г. Среда.

Господи, как я его люблю!

Да, я уверена — это то, чего я ждала. Это — настоящее. Какая я счастливая!

Все время думаю о нем, о моем Жене. Он такой необыкновенный. Он станет великим химиком. Сегодня на катке я устала и села прямо в снег, а он выделывал передо мной пируэты. Он так замечательно катается на коньках! И как я ненавижу того хулигана из Темерника, ведь, ударь он Женю чуть выше, попал бы в висок!

Жужу со мной не разговаривает. Ну и пусть. Это моя любовь! Это мое счастье, а не ее! Не всем же быть счастливыми.

У всех моих подруг романы, только Мишка одна. Но она совершенно не страдает от этого или делает вид, что не страдает. Она презрительно слушает разговоры наших девочек и скатывается с ледяной горки на коньках — стоя, так даже не все мальчишки решаются. Страшно! Можно расквасить нос!

Извозчики под снегом — как деды морозы. Все говорят, что Рождество будет снежное, метельное.

6 декабря 1914 г. Суббота.

Дай Бог здоровья и счастья всем Николаям, а самое главное, тому, от кого зависит русская победа!

Виктор вернулся. Его хватило ненадолго. Он заявил комиссии, что ничего не видит, и его отпустили. Пришел злой и стал говорить, что не может переносить муштру, дикость нравов и вонь. Сказал очень серьезно: «Я шел защищать родину, а научился лишь приветствовать генералов». У него это получилось так смешно, что все расхохотались. Виктор сначала обиделся, а потом стал уморительно показывать, как нужно вытягиваться и отдавать честь при виде генерала. Он так пучил глаза, что можно было надорваться от смеха!

А Катя счастлива. Весь вечер держала Виктора за руку, будто боялась, что он снова убежит. И что она в нем нашла? Он же клоун!

Какой Женя другой! Совсем не такой! Умный, глубокий, настоящий! Как он интересно рассказывал сегодня о химике Лавуазье! Когда тому отрубали голову на гильотине, Робеспьер сказал: «Революции не нужны химики».

Какой дурак этот Робеспьер!

11 декабря 1914 г. Четверг.

Ну за что, за что меня так ненавидит этот Забугский! За то, что ничего не смыслю в его геометрии? Так в ней никто ничего не понимает! Ни Ляля, ни Тала. Даже Мишка! А они не глупее меня! Когда Забугский ругается, то говорит, что мы делимся без остатка. Просто он сам ничего не может толком объяснить!

Сегодня Забугский сломал большой циркуль и стал проводить на доске круг с помощью тряпки, прижав один конец к доске, а в другом зажав кусок мела. Мы все засмеялись. Он рассверепел и, написав какую-то формулу, поставил точку на доске с такой силой, что кусок мела разлетелся вдребезги. Смеялись все! А к доске вызвал меня! Опять довел до слез. Это он умеет! Вызовет и в молчании рассматривает презрительным взглядом. Хочется под землю провалиться!