— Ленни, — прошептал он, не поворачиваясь. — Ну что делать? Я люблю вас. Вы же видите, у меня толстый живот, а я люблю вас… — Он стоял, не шелохнувшись, боясь ее спугнуть, боясь, что вздрогнут стрекозьи крылья — вспорхнет, блеснет мерцание перепонок, исчезнет, — и только прикрыл ладонью ее руку. — Ленни, — снова зашептал он. — Несколько лет назад я хотел стрелять в человека, из-за которого погибла моя… — Он вдруг испугался, что неправильно произносить сейчас слово «жена». — …погибла Лара Рай, но увидел с ним вас и ушел, выкинул пистолет… Это было так давно. Я сегодня просил виолончелиста вас загипнотизировать — какая глупость получилась…

— Но он преуспел, — шепнула она.

Ожогин поднес ее руку к своим губам, будто закрывая себе рот, не давая говорить, но продолжал:

— Ленни, я люблю вас. Ваши летящие кудряшки. Ваши пальцы, рисующие в воздухе что-то невидимое, чего нет на пленке. Ваши солнечные глаза и косточки, которые торчат сквозь одежду. Ну что делать, скажите? Вы ведь как… как мозаика… то распадаетесь на тысячи хрустальных кубиков, все сверкает, и я ничего не могу понять, то они снова соединяются, и вы уже немножко другая, знакомая, но немножко другая… И жди, что мозаика снова рассыплется на кусочки, и ветер унесет их, и где, когда они снова превратятся в Ленни? Иногда мне кажется, что я не вижу и половины тех кусочков, из которых вы состоите. В вас столько тайны, столько необъяснимого… Я не пойму, какая вы на самом деле… наверное, никогда не пойму… — Он целовал ее руки, а она гладила пальцами его лицо, глаза, волосы. Ожогин и Ленни все еще боялись посмотреть друг на друга. — Я люблю вас, — все повторял и повторял Ожогин.

А она с каждым словом прижималась к нему сильнее и сильнее. И вдруг — проскользнула у него под рукой и будто вспорхнула, чтобы дотянуться до его лица и поцеловать. Немного левитации — и вот она пропала в поцелуе без начала и конца, как полет во сне. Он подхватил ее и теперь держал на руках, и оба не могли остановиться. Их поцелуй плыл над листьями магнолий, над разноцветными лампочками, над трепещущим белым экраном, на котором появлялись и исчезали тени — танцующей пары, смычка, летающего над грифом виолончели, и даже стайки неуемных светлячков.

Едва не задохнулись.

— Видите, все-таки загипнотизировали, — пробормотала Ленни, чуть-чуть улыбаясь. И немножко настороженно вгляделась в лицо Ожогина. Он обнял ее и прислонил ее кудрявую головку к своей груди, опасаясь, что стоит отвести руку и она отдалится, улетит. И тут же прижал к себе все ее хрупкое и на удивление податливое, мягкое, гуттаперчивое тельце. Будто она уже вошла в него, в его плоть, закуталась в перине и блаженно сопит на его груди, но не снаружи, а где-то внутри него. Разве позволительно знать, что может быть так хорошо? Сейчас они потеряют сознание. Упадут в траву. Но ее может уколоть розовый куст, укусить муравей! Ожогин стоял с Ленни на руках и теперь уж совершенно не знал, что делать дальше. Около его уха прозвенел ее голосок:

— Думаю, надо вернуться к гостям.

— Невозможно, невозможно, невозможно…

Киномеханик так и не выключил кинопроектор, и луч его продолжал освещать колышущийся на ветру экран. Таково было указание господина Ожогина — пусть в конце вечера, когда повиснет на ветке чья-то шляпа, разом шагнет в пропасть со стола дюжина вытянутых бокалов, и никто не услышит, как они разобьются, официант не преминет попробовать пирог с креветочным паштетом, пристроившись в неосвещенном конце стола, поедет по кругу шипящий финал пластинки — пусть в этот усталый час на экране начнется спектакль теней. На него, наверное, мало кто обратит внимание, но все-таки…

Так и случилось. По экрану пробежала Петина тень — обернулась, кому-то помахала. Кулачок Изольды колотил по плечу мужа — она ругала его за глупую историю с волшебным пиджаком. Потом Лямские поцеловались, и тени двух лиц соединились в одну. Проплыли силуэты Чардынина и Кторова, оба в канотье и с тростями вернулись, что-то позабыв, — во все полотно возникли два их вытянутых мультипликационных профиля и расплылись, потеряв четкость. Действительно, никто почти не смотрел на приключения теней — гости собирались уходить, допивали последние глотки, искали шали и перчатки, прощались, договаривались наутро позавтракать. В общей суматохе Ленни вдруг исчезла — Ожогин даже не понял, в какой момент, поскольку все происходящее потеряло в его представлении и логику, и топонимию. Он наскоро, растерянно прощался с гостями. Что-то все время слепило глаза: то ли луч проекционного аппарата, то ли садовая лампочка, с которой слезла краска, то ли отблеск сгорающей свечи на хрустале. Но в этой непонятной круговерти он пытался увидеть, куда же она делась, и наконец поймал взглядом в полутьме нижней части сада фигурку с велосипедом. Он откинул чью-то руку, которую пожимал, бросился за ней и успел схватиться за седло, когда она уже нажимала на педаль. И снова он целовал ее, и снова чувствовал, как ее тело будто просочилось сквозь его кожу — мгновенно, неостановимо. «Невозможно будет теперь без этого», — со страхом подумал он. Но тут они оказались в его комнате — скучной, с продавленным диваном, тяжелыми портьерами на окнах, одна из которых была приподнята, и на угол кровати, придвинутой к окну, падал лунный свет. Море шелестело за окном. Теперь разрешите потерять сознание… Она тронула узел его галстука («Откуда взялась ее рука, — удивился Ожогин, — все ведь растаяло в райской гонке?») и неслышно прошептала:

— Как бы развязать этот… этот… узел?

Они провалились друг в друга, и обоим казалось, что боги управляют ими и происходит нечто важное не для двух тел, а для таинственной вечной Вселенной, серебрящейся в морских волнах за окном.

Утром Ожогин едва дождался, когда Ленни проснется. Он почти не мог терпеть. Он нуждался в мягкости, гуттаперчивости ее тела, которое своим касанием умасливало его. «Умасливание» — наверное, именно это на самом деле имеется в виду в старых книжках. Ему казалось, что ожило, заговорило, зазвучало, осветилось все, что он когда-либо слышал, видел, предчувствовал, как будто сняли отовсюду чехлы, открыли все занавеси, вынули заглушки. Она только открыла глаза, а он уже опять держал ее над собой, укрывшись ею, как сказочной шалью, на волшебной ткани которой вытканы золотыми нитями цветы и невиданные существа, готовые ожить.

— О, Ленни… — шептал он. Голова была потеряна или, наоборот, найдена.

А она спросонья плыла над ним, вбирала его в себя, окружала облаком своей неожиданной любви, и он тонул в ней. Из приоткрытого окна ниточка любовного тумана ускользала в сад, покрывшийся пеленой росы, где только что распустились новые цветки флоресканций, не знающие, что случилось вчера.

Потом они вместе очень захотели — скорей! скорей! — завтракать. Здесь? В саду? Да, на веранде, прямо под окном, через которое всю ночь лился такой чудный лунный свет. А можно, чтобы больше никого не было? Чтобы одни? И мед? И горячий хлеб? Когда уселись к сервированному столику и она вскочила, чтобы вылить на поджаренный хлеб варенье, он пододвинул поближе к себе ее кресло. Как же ее спросить? Она увлеченно поедала бутерброды, колупала скорлупу яйца, отслеживала траекторию полета бабочки вокруг клумбы и рассказывала, каковы планы этой бабочки на день. А каковы ее планы на день?