В «Славянском базаре» было, как обычно, уютно и шумно несмотря на начало дня. Догуливала с вечера театральная компания — один из актеров помахал Александриди рукой, но тут же свалился со стула, и Жоренька не стал отвечать на приветствие. Сев за столик в глубине зала, он деловито рассмотрел официантов и сделал знак рукой самому высокомерному из них. Заказав обильный завтрак, он задал тому наводящие вопросы, связанные с содержимым своих четырех саквояжей, и довольно быстро получил недвусмысленные ответы. Минут через сорок, когда яйца пашот со шпинатом, тосты и ветчина были освоены, подошел обещанный посредник — юноша с синеватыми щеками, шелковой стрижечкой и улыбающимся взглядом. На вид эдакий банковский клерк в сюртуке и полосатых брючках. Он стал быстро рисовать на салфетке цифры — цены, граммы, — вглядываясь в лицо Александриди, который не очень понимал суть предложения, но знал, что для успеха предприятия надо тянуть паузу как можно дольше, и поэтому то и дело поднимал брови и смотрел на юнца то снисходительно, то грозно. Тот кивал, зачеркивал столбики цифр, рисовал новые, подчеркивал, обводил кружочками. Принесли кофе.

— Давай-ка, пушистик, кончай эти математические выкрутасы. Пиши настоящую цифру или выметайся, — сказал наконец Жоренька и бросил на юношу свой знаменитый взгляд: ледяной, уничтожающий — тот, которым его Ворон из «Защиты…» смотрел на Зимний дворец.

Собеседник поперхнулся.

— Простите, мсье… мсье Александриди! Я только что понял, кто вы! — закудахтал он. — Вы же Ворон! Вы же наш кумир! У нас и значки есть с вашим портрэтом!

Жоренька отставил в сторону трость, которую уже собирался пустить в дело — мальчонка ему надоел.

— А если так? — Юноша радостно зачеркнул все свои каракули и, сильно нажимая на карандаш, жирно вывел новую цифру.

— Умножай на пять и сговоримся, — буркнул Александриди, разворачивая газету и делая вид, что вся эта катавасия ему надоела. Да, именно так учил торговаться о перепродаже травы светловолосый и зеленоглазый англичанин, чья легкая ладонь не раз ласкала его в жарких индийских гостиницах и чей дух покинул их общую комнатку в лазарете раньше, чем Александриди отпустила лихорадка.

— Я должен обсудить, но, думаю, это реально! Вполне реально, господин Александриди! Как же я вас сразу не узнал?! — продолжал верещать новоявленный поклонник. — Просто не ожидал, что вот так запросто можно вас встретить! Я смотрел «Защиту Зимнего» пять раз — ваш Ворон может повести за собой не сотни и не тысячи, а миллионы людей! Ну, пожалуйста, сделайте еще раз такой ледяной взгляд! Ну, по-жа-луй-ста!

Александриди, несколько подуставший от столь активно проявляющей себя реальности, не понимал, мальчишка в бреду или его кинематографическая слава продрала наконец очи ото сна, прочихалась и приподнимет сейчас свой весомый зад. А то без славы скучновато.

— А хотите, прямо отсюда поедем к нам в комитет? — зашептал вдруг веселенький посредник. — Наши вас увидят — то-то будет ликование!

— Ну поедем, коли не шутишь, — хмыкнул Жоренька, нисколько не интересуясь, кто такие «наши». Расплатились, спустились вниз, где их подхватил ярко-синий старомодный автомобиль.

— Выкупили по дешевке, когда один синематографический барин распродавал свое студийное добро, — просвиристел юноша.

Скоро они уже парковались во дворике особняка на Солянке. В просторной гостиной было устроено что-то типа типографии, вбегали и выбегали типы в кожанках и черных сатиновых косоворотках. На стене действительно висел плакат эйсбаровского фильма — точнее, из него был вырезан портрет Александриди. Грозный Ворон стоит в черном плаще на крыше Генштаба и тяжело, прямо в глаза смотрит из-под полуопущенных век. Из дверей появился пузан-бородач, пожал Жореньке руку.

— Рад, сердечно рад, что вы с нами! — засипел он простуженным голосом. — Ваш образ поднимает души наших молодых сограждан. Знаете ли, тех, которым надоели великосветские размазни и беззаботные интеллектуалы… — Сиплый продолжал свой монолог, но Жоренька, успевший в машине положить в рот пластинку гашиша, уже слушал вполуха. В потоке слов нарисовывались солдаты некой новой армии, частью вдохновленные идеей нового порядка, частью — явно анархисты. Однако все они мечтали идти за Вороном, как утверждал пузан. Им хотелось громить зеркала, в которых отражались не они. Жоренька кивал головой, жал вымазанные чернилами руки и шептал сам себе: «Надо бы тут поосторожнее — слишком много персонажей для одного маленького бреда. Значит, это происходит на самом деле. Надо бы ушки держать на макушке…» Скоро он распрощался с новыми приятелями, сговорившись с улыбчивым посредником завтра окончательно решить вопрос цены на товар: «Там же, в „Славянском базаре“, в полдень».

Поймав на улице таксомотор, Жоренька попросил водителя купить ему газету и на странице вечерних развлечений нашел кинотеатр — кажется, на Пресне, — где шла «Защита Зимнего».

Зальчик был маленький. Семечки на полу, обрывки бумаги, в которую заворачивают горячие бублики. Тапер дубасил что-то злобное, на немецкий манер. Александриди поморщился от запаха дешевых папирос. На передних рядах торчало несколько вихрастых голов и старушечьи шляпки. Зальчик походил на хлев, но фильма… Фильма сияла в темноте лучами провидения Господня. Или, скорее, Сатаны. Жоренька, человек, конечно, не религиозный, но Сатане симпатизировал, вероятно, в благодарность за перепавшую от него славу. Черно-белая стать экранного зрелища заставила его приосаниться: боги шествовали по экрану! Боги! Даже понукаемый Вороном небритый плебс со впавшими щеками и горящими глазами обладал скульптурной мощью, и когда в толпе скалились лица, то бросало в дрожь. Да, Эйсбар — гений, хоть и идиот.

Жоренька плюхнулся в кресло на последнем ряду, вытянул ноги и отключился. Из темноты забытья выстреливали короткие сны. Перед ним, Вороном-Александриди, склоняется армия оборванцев, устилая целое поле. Статуэтка Ворона на бампере длинного черного автомобиля, такие же статуэтки — на другом, третьем, четвертом. Мельхиоровая фигурка наклонена вперед, в руке зажат пистолет. Александриди хохотнул во сне, и перекошенная улыбка так и осталась у него на лице. Из темноты снова явился он-Ворон, уже на крыше эйсбаровского домика в Замоскворечье: переступает над улицей с фронтона одного здания на другой. Трамвай, на который он смотрит сверху вниз, злобно и пакостно свиристит — как те обезьяны, что донимали их в Индии. Жоренька очухался. Оказывается, это разнуздался тапер и под финальные титры задумал раскрошить клавиатуру в прах. Ребятня на первых рядах радостно улюлюкала его бряцанью. «Взять кого-нибудь из промокашек в гостиницу?» — подумал было Жоренька, поднял руку в зазывающем жесте, но снова провалился в бред. В зале погас свет, появился титр старенькой мелодрамы «Ничья», во время которой Ворон уже не просыпался.

Ожогин сидел на веранде возле накрытого стола, набычившись, уперев в широко расставленные ноги кулаки и перекатывая во рту изжеванную сигару. Он был зол и растерян одновременно. Зол, главным образом, на себя. Надо же быть таким дураком, чтобы позволить… допустить… довести ситуацию до такого… такой… Да, но до чего он довел ситуацию? И какую ситуацию? Никакой ситуации не было и быть не могло, потому что его отношения с Ленни… какие отношения?.. не было у него никаких отношений с Ленни! Сегодня утром, когда она сообщила ему… Он зажмурился, как от сильной боли, вспомнив сегодняшнее утро. Он, как обычно, пришел к ней в ротонду, и она, как обычно, радостно приветствовала его. Голосок ее звенел и переливался, словно крылышко стрекозы в лучах солнца, когда она воскликнула: