Но настанет ужасный, сокрушительный день, когда красота сделается единственным качеством, имеющим значение, и плевать будет, что зиждется красота на крови. В тот день на глобулы, вделанные в стену, будет больно смотреть, потому что за то чудо, что внутри них, мы заплатим слишком много. Стена глобул – святыня культа смерти, укрывшегося за маской неизбежного и необходимого, объявившего всякую иную точку зрения нелогичной.

Перед своим концом в большинстве временных линий Чарли Икс разменял пятый десяток. Конец означал ту точку, в которой Город начал посягать на Компанию, а не наоборот. Или – ту точку, когда Компания изгнала Чарли Икса. Или когда Лис начал появляться. Или – начал появляться снова.

Чарли Икс в свои пятьдесят лет слишком долго пробыл в Компании, и даже тюрьма его юности более не существовала – выродилась в шелуху, в галерею призраков. Чарли Икс страдал – и был обречен страдать, – от смешения реальностей, от собственных кусков, застрявших между реальностей, совращенных и видоизмененных другими временами, другими версиями.

Чарли Икс к тому времени уже ничего не делал, только экспериментировал. Чарли Икс к тому времени уже давно переосмыслил Мосс – воскресил ее из того, что было. Чарли нашел способы подчинить себе человека, не лишая его человеческого сознания, и все их применил к Мосс.

Чарли Икс думал, что Мосс может стать своего рода инкубатором, дополняющим стену глобул, даже если в этой реальности механизм стены вышел из строя, и почти все глобулы стали темными и мертвыми, а в некоторых других реальностях даже само здание Компании развалилось – и остался просто Чарли Икс, работающий на открытом воздухе, пихающий в мертвую стену существ, которые, лишенные пищи, умирали почти сразу. Чарли Икс, даже и не заметив этого, продолжал двигаться дальше – пока не истощились припасы и оборудование, пока следующим его детищем не стал простой ком глины, ощетинившийся ветками, в который он всунул пару глазных яблок, придавив те большими пальцами; и вот такое вот свое творение он с хриплым победным воплем засунул в рваную пробоину, где много лет назад была глобула.

– Ничто не вечно! Ничто не длится вечно! – будет орать он в самые уши измученных душ, застрявших в стене, плененных и безгласных. – Ничто не сделано так, как следует! – Такую претензию мог бы высказать ребенок.

А потом, накричавшись вдоволь, Чарли Икс удалится в свою тайную комнату, где даже Мосс его не может видеть.

«Повторение – мать учения» – это постулат не для Мосс. Со временем она развила такие умения, которые Чарли Икс совершенно в ней не планировал, и, как результат – почти не замечал. Порой Чарли Икс даже отправлял в стену фрагменты Мосс. Ее можно было сломать, ее можно было построить, но каждый раз, когда ее часть возвращалась и не отправлялась в пруды-отстойники, она тоже чему-то училась.

Та Мосс, что была теперь с Грейсон, сбежала из Компании, когда ее Чарли Иксу было тридцать девять лет. В то время, когда пруды-отстойники подняли бунт и убили всех, даже Чарли Икса, она бежала через пески и очутилась в каком-то другом месте – там, где Чарли не мог контролировать ее. Но в большинстве других временных линий он вполне себе здравствовал, и когда троица в полном сборе повстречала его впервые, Чарли уже был за гранью приведения в порядок.

Он даже не помнил Мосс. Но она-то будет помнить его всегда.

xvii.

через символ деления, что и впрямь неделим

Неистовство бури сошло на нет. Улеглось. Мир вернулся к нормальному состоянию, темное присутствие исчезло. Дверь все еще была закрыта для всех троих. Грейсон вытянула ослабшую руку по шву. Чэнь по-прежнему сидел, ссутулившись. Кровь остановилась, но он был в бреду: все расчеты – насмарку.

– Все в порядке, – пробормотал Чэнь. – Ты уже сказала мне, что делать. Я-то знаю, что делать.

Он мог смотреть на Мосс, на Грейсон, припорошенную шрапнелью, на руку, которой досталось больше всего, которую прикосновение Не-Чэня зримо повредило. Болезнь распространилась. Мосс частично потемнела, хотя свет и пробивался наружу – напоминая светлячков, приколотых к черной-пречерной подкладке безлунной ночи.

– Мы выбрались оттуда. Должны были выбраться. Должны! Мы-то знаем, что снова дома – все знаменья сошлись… – бессвязно бормотал Чэнь, крепко обхватив себя руками, чтобы не рассыпаться.

В его голове цвета менялись с зеленого на красный и обратно. В своей голове он видел себя как кусочки головоломки, начинающие рассоединяться.

– Мы все еще можем уйти. – В ушах у него стучал пульс. Пульс, который звал его откуда-то издалека. Из загрязненной реки, где живая тварь подвергалась преображению достаточно долго, чтобы ответить на зов по имени – а затем скользнула в воду, канула, исчезла.

Грейсон даже радовалась, что ее глаз с бельмом не мог диагностировать раны Чэня или зафиксировать меру страданий Мосс. Это было уже слишком. Грейсон радовалась бисерной боли от мелкого острого щебня, впившегося ей в руку.

Мосс знала. Судя по ее собственному диагнозу. Судя по тому, как двойник в прудах-отстойниках уменьшился из-за шторма, сошел почти что на нет. Или даже хотя бы судя по удивленному выражению лица Грейсон. На мгновение, при взгляде Мосс, обращенном к ней сверху вниз, Грейсон все прочувствовала… а потом связь, даже если и была – оборвалась. Просто пульс всего живого кругом, затаившегося в укрытии. Мосс отгораживалась от нее, от Чэня. Ради их же блага.

– Скоро от меня ничего не останется, Грейсон. Уж прости. Я сглупила.

Но так ли это? Прямо-таки сглупила? Грейсон задумалась. Овраг разверзся под их позицией подобно алчущей пасти Растлителя. Мосс где-то там, в Растлителе, отрабатывает миссию. Не в состоянии продумать до конца правильные выводы.

Кто бы подумал, что придется задавать такой вопрос. Но Грейсон задала его – срывающимся голосом:

– Ты ничего не можешь мне дать?

Может ли какая-то часть тебя стать частью меня?

Не та часть, которая знает тебя лучше, а та, которую ты сама знаешь меньше всего.

– Ты умрешь, – сказала Мосс. – Умрешь так же, как умираю я.

– Мне все равно, – ответила Грейсон.

– Не-а. Если ты любишь меня, тебе не все равно.

Грейсон протянула к ней раненую руку, чтобы боль могла защитить ее от чего-то другого. Мосс отпрянула.

– Не прикасайся ко мне. Не надо, пожалуйста.

Последняя надежда:

– Можешь ли ты спасти хоть какую-то часть себя? – Потому что Грейсон не могла заставить себя задать истинный вопрос: «Мосс, что ты наделала?»

– Он везде, во всех частях сразу. Все, что я попыталась отъять…

Человеческая форма Мосс расплылась, стала нечеткой, а затем стала распадаться на множество других форм: лишайник и листва, споры и суглинок. Множество других форм – во все еще хранимой человеческой форме, которая то проявлялась, то угасала, тускнела – и чернела еще больше, усыхала.