– А это кто? – Эль вытащил из рукава второй леденец. – М-мне в детстве з-зап-прещали ч-человеческие с-сладости.

Я вздохнула.

И шлепнула тонкую ниточку из белых лепестков. Конфета моя и только.

Тень же, о которой спрашивал Эль, решилась-таки пересечь линию забора к огромной радости колючек. Малина застыла, притворяясь обыкновенным кустарником, и тень, совершенно осмелев, нырнула в кусты. Задребезжали струны лютни.

– Ты так прекрасна… и так опасна…

Могучий бас заставил мое платьице замереть, а у меня едва петушок из руки не выпал. Завыли соседские собаки, то ли подпевая, то ли умоляя заткнуться.

…во тьме сияешь.

Любви не знаешь.

– Поклонник, – вынуждена была признаться я. – Когда Грете про нас сообщили, она немного… разозлилась…

…и приложила несчастного то ли сковородкой, то ли кочергой, то ли шляпной коробкой, набитой подарками.

…тебя люблю, алмаз куплю…

Бедолага надрывался, собаки подхватывали. Распахнулось окно, но гном был уже учен, успел отступить, и ведро ледяной воды пролилось на малину.

…выглянь в окошко…

– Дай мне по рожкам… – мрачно произнес Эль. И вздрогнул. – П-прости… с-сочинилось… в с-стиле.

Кажется, я дурно на мужа влияю.

С другой стороны, вокруг слишком много желающих повлиять хорошо. Этак, глядишь, и заболеет.

Окошко меж тем распахнулось настежь к преогромной радости гнома, который в это окошко запустил огромным букетом. Надеюсь, не розы…

– Я тебе! – рык Бжизека заставил воющих собак заткнуться.

Значит, розы.

– О, прекрасная Грета… расскажу по секрету…

Хлопнула дверь, и гном поспешил ретироваться: к близкому знакомству с папенькой он, похоже, морально готов не был. А из окна выглянула Франечка и громко закричала:

– Юся, иди кашку кушать!

Собаки вновь взвыли. Папенька добавил пару оборотов из тех, что хорошо откладываются в памяти, а Грета, зуб даю, розами занялась…

Семья, чтоб ее.

– Завтра уже уедут, – сказала я, откусывая петушку голову. – И скучать не буду.

Наверное.

Почти.

Разве что самую малость. Я ведь привыкла к тишине…

– Юся, кашка стынет!

– Юська! – Гретин вопль заставил белые лепестки встопорщиться, и шаль стала в два раза объемней.

– Кашку будешь? – меланхолично поинтересовалась я. А Эль вздохнул и сказал:

– Буду. Д-дома… б-бабушка учит м-маминого п-повара п-правильно г-готовить… з-здоровую еду.

Еще более здоровую, чем прежде?

Он подал руку, помогая выпутаться из гамака, и спросил:

– А м-можно я у тебя п-поживу? П-потом, когда они уедут? А то… б-бабушка н-носочки вяжет… и… я п-посуду мыть умею.

Посуда – это аргумент. И вообще родному мужу помогать надо. А что до остального…

– Юся! – бас папеньки вновь заткнул всех окрестных кобелей, кроме гнома, отбежавшего на довольно приличное расстояние и теперь, к превеликой радости соседей, горланившего песню о великой Гретиной красоте. – Кашка стынет…

…родственники, мать их.

И кашка.

Кашка – это серьезно.

Я сидела в саду, смотрела на эльфийские подштанники, которые вяло шевелились на ветру, и думала о вечном. Думалось, говоря по правде, погано. Все ж подштанники своим жизнерадостным морковным колером несколько сбивали с толку и настроения.

А что?

Осень на дворе. Трава пожухла. Листья пожелтели, и даже малина несколько утратила былую прыть. То тут, то там в зарослях ее еще виднелись белые звездочки цветов, но как-то неубедительно, что ли? Зато шипы выросли и обрели нарядный багряный окрас.

Шел дождь.

Третий день, к слову, шел. Такой вот мелкий моросящий, от которого вроде бы как и прятаться смысла особого нет, но и лезть в эту водяную взвесь никакого желания. Влага пропитала все, за исключением злосчастных подштанников: стены дома, крышу, которая стала подтекать, скромно намекая, что ремонт сделать-таки стоит, и пол на кухне. Доски раздулись, пошли горбами, и в том мне виделся высший знак скорой беды.

Какой?

А кто ж его знает. Просто… слишком уж спокойно все было в городе, и сейчас, и в последние месяцы. Ни тебе нежити непонятной, ни даже обыкновенных скандалов, что прежде случались с завидной регулярностью. Поговаривали, что даже на рынках обвешивать стали будто бы меньше, но это уж точно врали.

Я вздохнула.

И ткнула пальцем в конверт, который устроился между чашкой и серой лужицей, что натекла с потолка. А ведь супруг еще когда грозился с крышею разобраться.

И где его бесы носят?

Как ушел к мамочке в гости, так и… решил остаться? Мог бы записочку прислать, чтобы не волновалась. Нет, я особо и не волнуюсь.

Так, слегка.

Все-таки эльф.

И вообще муж. И я к нему даже привыкла. Он в самом деле оказался тихим, нетребовательным, а еще на удивление полезным в хозяйстве.

Стулья вот починил.

Кровать в Гретиной комнате, которую ныне сам и обжил. И кухонным столом занялся, счистил с него черный налет, который я, говоря по правде, полагала естественною стола окраской. Ан нет… готовил Эль неплохо, во всяком случае, лучше, чем я.

Внимания не требовал.

В душу не лез.

Присматривал за малиной, писал что-то там на своем, на высоком… так и жили. И вот теперь сгинул, как его и не было, оставив на память любимые подштанники, трехзубую вилку из серебра и некоторую толику сомнений в душе.

Все-таки…

…может, заглянуть…

…к эльфячьей-то матери…

…на правах жены законной и… просто убедиться, что с этим белобрысым недоразумением все в порядке. И что я скажу? Нет, я найду, что сказать, но… надоело человеку, то есть эльфу, обретаться в развалинах, когда особняк имеется? И стирать самому, и готовить, и еще меня терпеть с малиной вкупе… впрочем, тут я зря, к малине Эль относился с подозрительной нежностью.

Я не ревную, нет.

Не хватало еще.

Просто…

…и вправду мог бы записку прислать. Мол, все было хорошо, но и хорошему приходит конец. А потому прощай, Юся, ты навсегда останешься в моем сердце. Бывший мой что-то этакое и присочинил, я еще тогда подумала, что совести у него нет.

Нет.

И у эльфов тоже.

И… кроме подштанников осталось с полдюжины рубашек кипенной белизны – понятия не имею, каким образом он умудрялся этой белизны добиваться, стирая в старом нашем тазике – камзолы, куртки и брюки из плотной кожи. Сапоги вот. Кофр с зельями. И если рубашки – это мелочь, то зелья ни один порядочный эльф не бросит.