разметался по пышным складкам платья Шарлотты, одетое в купальник тело пылает жаром на коленях у сестры, отверстия зрачков раскрыты в мидриазе — огромные черные круги без следа радужной оболочки. Остальные пятеро сидят вокруг нее кружком, а Молин поднимает взгляд на Хана.

— Почему ты такой спокойный? — спрашивает она.

Хан отводит взгляд от мягкого тела девочки, от лихорадочного движения рук и ног. Он смотрит на холодные волны Северного моря, в которых утонуло солнце. Темные гряды облаков растворяются в воздухе, как призраки.

— Не знаю, — говорит Инаят Хан, снимая запотевшие очки и привычно вытирая их платком. — Я думал, это так и работает. Что какое-то время будет вот так, по-ненормальному спокойно.

Шарлотта гладит Молин по голове.

— Может быть, у меня первый раз тоже был тихий. У тебя ладони потеют?

— Они у меня всегда потеют, Шарлотта. Но да, думаю, сейчас они потеют тоже.

Молин кутается в платье сестры, как в прохладные простыни. Она прячется в него, будто в колыбель, в детскую кроватку; платье шуршит, как накрахмаленное белье, такой приятный, свежий запах… Ее телу всего тринадцать лет, но в красных сумерках центральной нервной системы уже разливаются реки окситоцина, как в послеродовом блаженстве. Доверие и нежность переполняют ее едва появившиеся молочные железы, гормон оргазма поднимается, как тесто, в тепле жировой ткани, девочка заливается румянцем в этих ласковых волнах. Она любит всех. Анни с завистью смотрит, как она извивается: «Ого, как тебе хорошо!»

— Боже мой, до чего хорошо, — выдыхает Молин. — Ты не представляешь, как хорошо. Пожалуйста, скажи что-нибудь приятное, это так сильно отзывается. Я боюсь, что без этого будет слишком грустно.

— Вот что может случиться, — кивает царственной головой Шарлотта. На всякий случай она прикладывает ладонь к груди Молин и в ужасе отдергивает руку, как от горячей плиты. — Ничего себе, как у тебя сердце бьется! Будто копыта стучат, послушай! — Анни наклоняется и прикладывает ухо к груди сестры. — Молин, скажи честно, сколько таблеток ты съела!

— Две, — врет Молин. Она съела не две, она съела шесть. Одной рукой она гладит шелковистые волосы Анни, а другой ловит в воздухе руку Хана. Ее она тоже прижимает к груди, нуждаясь в близости, и шепчет: — Всё хорошо, правда, всё точно так, как надо, господи, как мне хорошо… — она медленно поводит головой, будто отшатываясь от волн жара и холода; они в ярости встают перед ней на дыбы, закусив удила. Вещество бесчинствует, сеет хаос. — Мне в жизни не было так хорошо, всё такое мягкое, вот потрогай… — Молин еще крепче прижимает руку мальчика к ребрам, круг сиделок вокруг нее становится теснее. Расправив плечи, Хан восседает над этой суетой: он смотрит на девочку, гордо подняв подбородок, и в его сердце царит неописуемый покой. Он ощущал его и раньше, но с каждым мгновением это чувство становится сильнее и явственнее. Смуглый мальчик смотрит вниз, его глаза, увеличенные толстыми линзами очков, теперь полностью черные. Он настоящий хан, серберийский лев, предводитель народов.

— Молин, на меня, кажется, тоже подействовало. Это волшебно, — жмурится он.

— Это я тебя заразила! — девочка заливается краской и от души улыбается своему первенцу. Хан выдыхает и чувствует, как его дыхание, пугающе теплое, касается девочки, будто лезвие меча, а мир вокруг радостно звенит темнейшим черным цветом. Атмосфера вибрирует, будто сняли шумовой фильтр, стая перелетной саранчи стрекочет, задевая лапками за нити, из которых соткано всё. Это дрожащее биение пронизывает всё вокруг, и в мягкой глубине под рукой Хана, в теплой темноте тела Молин Лунд звучит аварийная сигнализация.

Чокнутый мотогонщик в сердцах ударяет по колесу мотокареты, стоящей перед домом. Чем дальше, тем хуже, в ушах роятся высокие частоты. Помолчите хоть минуту, дайте Кенни сообразить, почему не включается третья передача. Вот это точно повод для волнения. Он смотрит на покосившуюся дверь старого деревянного особняка, и мир, вместе с плывущими в воздухе снежинками, замирает на один кристально ясный миг. Фронтон дома возвышается над ним, черный на фоне темно-синего неба, всё спокойно, всё тихо. Взгляд возвращается вниз. Изо рта Кенни в зимнюю тишину вырывается серебристая струйка выдоха.

Еще семьюдесятью годами раньше Надя Харнанкур шагает с перил моста в пустоту, великолепное бальное платье выворачивается наизнанку, материя трепещет в полете. Она падает, запрокинув голову, прямая, как палка; нижняя юбка колышется белой медузой, и сквозь нее звезда оперетты бросает последний взгляд на мир. Река Вера с плеском смыкается над ней — ртутный поток в кружеве пены. И из далекого далека, будто бы из детских воспоминаний, доносится звон бубенцов.

Инаят Хан и Тереш Мачеек выходят из дверей особняка. Высокий экс-агент удивленно озирается в наступившей тишине. Так приятно смотреть, как танцуют снежинки в свете позабытой свечи, которую он всё еще держит в руке. Кенни машет им от мотокареты, с облегчением прижав вторую руку к сердцу.

Они делают пару шагов, Тереш успевает услышать скрип снега под ботинками, как вдруг позади взрываются низкие частоты. Кенни видит, как двое мужчин в испуге оглядываются на дом. Грохочет оглушительный бит, оконные стекла дрожат в ритме его басов.

Маленький Тереш танцует, самозабвенно, как джикутский шаман. Он трясет пальцами в воздухе, они онемевшие и мягкие, и мир шепчет вокруг. Ветер шуршит в камышах, остужая его голое по пояс тело и блестящий от пота лоб. Доброта мира безгранична, Юго-граадской резни никогда не было, Франтишек Храбрый возвращается и ведет за собой революционную армию СНР, и над ними развеваются белые знамена. Тереш может попросить у этого мира всё что угодно, но на то, что сейчас перед ним, он не смеет даже взглянуть. Оно уже не принадлежит этому миру. В черном зеркале его слуха из «Моно» звучат только низкие частоты бас-барабана. Ребята сделали себе укрытие в тростниках. Всем шестерым понравилась эта идея. «Пойдем туда, да, пошли, устроим гнездо!» — кричали они наперебой.

Хан зажигает в темноте газовые фонари. Запах газа ползет по обонятельным рецепторам, противный, как слизняк. Вспышка зажигалки — и светильник, поморгав, загорается, синие язычки пламени танцуют под стеклом, тонкие тени детей падают на тростники вокруг. Хан смотрит на плоды своего труда, и ему нравится то, что он видит. Ему нравится, как тени от пламени пляшут на щеках у Молин. И он не боится ей об этом сказать, а девочка благодарна ему за это. Молин Лунд мечется на платье Шарлотты в своем белом купальнике — пресыщенная, перезрелая. Ее мозг больше не в силах обработать поток приносящего удовольствие вещества, но ткани ее тела продолжают поставлять еще и еще. Теперь