– МАМА! – истошно вопил я. – МАМА!

Она обернулась:

– Что, малыш?

Я чуть не крикнул: «НЕ НАЗЫВАЙ МЕНЯ ТАК!» – но сдержался. Надо было сказать ей кое-что поважнее.

Мы стояли перед итальянским рестораном; оттуда вкусно пахло пиццей, и я, наверное, вспомнил бы, что с утра не ел, если бы у меня снова не скрутило живот. В ресторане смеялись посетители, болтали официанты и стаканы звенели, как бывает, когда чокаются. И горели свечи. Я подумал: хорошо бы оказаться там, внутри, а не торчать на темной холодной улице.

– Ты что? – снова спросила мама.

Я не хотел задавать этот вопрос – боялся услышать ответ. Но подумал о Джас, собрался с духом и выпалил:

– Ты завтра работаешь?

Мама смутилась. Запахнула пальто.

– А что?

Она как будто боялась, что я попрошу ее остаться подольше.

– Просто интересно.

Мама покачала головой:

– Нет. Я уже давно не преподаю.

Все вокруг закружилось. На ум пришел глобус на металлическом штыре, как он все крутится, крутится под чьей-то рукой.

– Значит, ты больше не работаешь у мистера Уокера? – спросил я, давая ей шанс ответить по-другому. Как я ненавидел собственное сердце, в котором отчаянно бились последние крохи надежды!

Мама снова покачала головой:

– Нет. Я сейчас не работаю. Я уезжала. Путешествовала. Найджелу для его книги нужно было провести некоторые исследования в Египте, и я ездила с ним. Вернулась только под самый Новый год.

Вот, значит, откуда загар.

Мама опять открыла сумку и достала четыре наших письма – два от меня и два от Джас.

– Я поздно получила их, – тихо произнесла она, как будто извинялась, как будто хотела, чтобы я сказал: «Это ничего, что ты пропустила родительское собрание, не страшно, что пропустила Рождество». – Я бы приехала.

Не знаю, правду ли она говорила.

У меня имелся еще один вопрос, и его-то задать было куда труднее. Мир закружился быстрее. Машины, люди, дома – все слилось в тошнотворный расплывчатый водоворот вокруг меня и мамы.

– Футболка… – начал я, внимательно изучая лужу на асфальте.

– Ах да. Я сама хотела сказать. – Мама улыбнулась. – Просто блеск! – И я улыбнулся в ответ, несмотря ни на что. Мама пощупала материю. – Славная маечка. Откуда она у тебя? Тебе очень идет, Джеймс.

Когда мы вернулись домой, я как воды в рот набрал, а папа спросил, не хочу ли я горячего шоколада. Всю дорогу я почему-то думал о землетрясениях и, когда вошел в прихожую, видел только, как дрожит земля и рушатся дома в какой-нибудь далекой стране. В Китае, например. Интересно, а в Бангладеш бывают землетрясения? Надо будет спросить Сунью в школе. Она не пришла на конкурс талантов, хотя я ее приглашал в рождественской открытке и даже слово «Пожалуйста!» обклеил золотыми блестками. Наверно, еще дуется на меня и про природные катастрофы не скоро захочет поговорить.

– Какао хочешь? – тихо спросила Джас.

Я кивнул и пошел наверх – искать Роджера. В моей комнате кота не было. Я устроился на подоконнике и уставился на свое отражение в стекле. Не футболка, а дерьмо.

Мама наверняка пошутила. А может, просто забыла, что послала ее?

Да. Так и есть. Я кивнул, и отражение кивнуло в ответ.

Конечно, забыла.

Она вечно все забывает. Придет в магазин, а сама не помнит, что хотела купить. И ключи свои никогда не может найти, потому что забыла, куда их сунула. Один раз они оказались в морозилке под пакетом мороженого горошка, и она понятия не имела, как они туда попали. Чего ж удивляться, что она не помнит, что было сто тридцать два дня тому назад.

Папа принес какао. Над голубой чашкой вился пар.

– Вот, держи, – сказал он, усаживаясь на кровать.

С тех пор как мы сюда переехали, папа всего один раз заходил в мою комнату, и то потому что был пьяный и искал туалет.

Я не знал, что говорить, и отхлебнул из чашки, хотя еще было горячо. Язык обжег.

– Нравится?

Было невкусно, но я все равно сказал:

– Ага.

Папа плохо размешал шоколадный порошок, он весь остался на дне чашки – противная темная кашица. Но какао было горячим и сладким, и папа его приготовил сам. Чего же еще желать? Я пил, а папа, весьма довольный собой, смотрел.

– Полезно для костей. Будешь пить по чашке в день – вырастешь сильным, как Руни, – сказал он. – Буду готовить тебе.

Он покраснел. Потер небритый подбородок. Приятный получился звук, шершавый.

Я сказал:

– Ладно.

Папа встал и сдавил мне плечо, во второй раз за этот день.

– В понедельник утром пойду на стройку, – вдруг сказал он, глядя в пол и возя башмаком по блесточкам на ковре, вперед-назад, вперед-назад. – Если они меня примут. Давно пора. Будет ради чего вставать поутру. – Он прокашлялся. – И ради чего ходить трезвым.

Когда брызгаешься дезодорантом, в воздухе потом долго-долго висят малюсенькие капельки и никуда не деваются. Так и слово «трезвый» – повисло в воздухе, и я сидел, не поднимая глаз, потому что не хотел видеть, как оно вьется вокруг папы. Я внимательно разглядывал кашицу на дне чашки. Кашица была темно-коричневой, почти черной, и подсыхала причудливыми узорами. Джас, чтобы узнать свое будущее, читает гороскоп, кто-то гадает по руке, а кто-то гадает на кофейной гуще. Я, прищурившись, вглядывался в шоколадные кляксы, но они ничего не поведали мне о будущем.

– Ты все? – спросил папа.

Я сказал:

– Да.

Он забрал чашку и вышел из комнаты.

* * *

Мне не спалось. Живот все болел. Я крутился с боку на бок и никак не мог устроиться. Постель нагрелась как печка, я перевернул подушку на другую сторону. И все твердил про себя: «Она забыла, что послала футболку, она забыла, что послала футболку…» Но сомнения никуда не делись, и мир почернел, и я не верил словам, которые кружились у меня в голове.

Мама давным-давно ушла с работы. Мама больше не работает ни у мистера Уокера, ни у какого другого вредного начальника. Маме не надо было давать уроки, когда я звал ее на родительское собрание. А когда Джас звала маму на Рождество, ее и в стране-то не было.

Она была в Египте, с Найджелом, а мы в это время сидели дома, ждали.

Но в театр-то она пришла! Проделала такую дорогу, от Лондона до самого Манчестера, только чтоб посмотреть, как мы выступаем. Это что-то значит.