– Господи боже, – прошептала Мирна, когда холод и страх отпустили ее.

То, что не могла сделать теплая ванна, сделали запах лаванды, темное шоколадное печенье и громадный бокал красного вина.

За дверями раздавался Бах – Концерт для двух скрипок. А на фоне музыки – неразборчивое, но узнаваемое бормотание Клары. И очень-очень тихий еще один звук.

Фак-фак-фак.

Она закрыла глаза.

Билли Уильямс редко принимал ванны и никогда в жизни не принимал пенистую ванну.

Он не то чтобы рассматривал ее как вещь, не подходящую для мужчин, а просто вообще никогда не рассматривал.

Но мадам Гамаш пригласила его, чтобы он вымылся и согрелся. И остался на обед. Билли замерз и проголодался и собирался отказаться, но тут почуял запах роз и, прихрамывая, последовал за ней по коридору в спальню и большую ванную при ней. Ванна была наполнена, пена от пузырьков стояла высоко и пахла, как сад бабушки.

Запах такой зовущий, что отказаться невозможно.

– Я вас оставляю, – сказала она. – Пойду посмотрю, как там дела у Мирны.

– Скажите… – начал было Билли, но замолчал. – Скажите ей «привет» от меня.

– Непременно. Тут на кровати чистая одежда, а в духовке разогревается тушеное мясо.

Когда мадам Гамаш ушла, он шагнул в ванну, потом сел. Погрузился в горячую воду. Почувствовал, как расслабляются его напряженные мышцы в воде и пене, обволакивающих его измученное тело.

На столике рядом с ванной он нашел банку пива, его любимого. И громадный кусок пирога с лимонным безе.

Билли закрыл глаза и вздохнул.

Амелия Шоке стояла под душем. Все еще слабая. Осоловелая.

Она бы приняла горячую ванну. И долго лежала бы в ней. Но ванная у Марка вызывала у нее отвращение: по всей лохани проходила полоса грязи, унитаз уродовали потеки. Сливные отверстия были забиты волосами – длинными и прямыми, а также короткими и курчавыми. Она хотела выйти отсюда как можно скорее.

Она закрыла глаза, наслаждаясь теплой водой, струящейся по ее пульсирующей голове. Потрескавшимся дешевым обмылком Амелия натерла тело и голову. И на минуту даже почувствовала себя человеком. Представила себе: вот она сейчас откроет глаза и окажется в чистой, яркой душевой академии.

Амелия держалась за эту фантазию сколько могла. Потом открыла глаза и принялась соскребать с себя грязь. Соскребать.

И только тогда заметила какую-то надпись на левом предплечье. Новая татуировка среди многих других.

Она посмотрела внимательнее. Нет. Не татуировка. Надпись фломастером.

Дэвид.

И больше ничего. Просто Дэвид. И цифра: 14.

Это написала не она. Кто-то другой.

Амелия принялась тереть сильнее. Почти до крови.

Но имя не исчезало.

Дэвид. 14.

Жан Ги Бовуар повесил телефонную трубку в кухне, потом спросил у тестя, можно ли ему воспользоваться телефоном в кабинете.

– Конечно.

Арман проводил его взглядом, потом повернулся к другим за столом.

Рейн-Мари. Билли. Анни.

Бенедикт.

Гамаш и Жан Ги из разрушенного дома сразу поехали в больницу и обнаружили там Бенедикта в приемном отделении. Исцарапанного. Голодного. С забинтованной головой до самой линии волос.

– Он просто везунчик, – сказал доктор. – Ни трещин, ни внутреннего кровотечения. Ни даже сотрясения. Ваш сын? – спросил он у Жана Ги.

Тот посмотрел на молодого доктора нехорошим взглядом.

– Нет, не мой сын, – отрезал Жан Ги и, увидев улыбку на лице Армана, добавил: – Его внук.

– Это не совсем так, – сказал Арман, но и отрицать полностью слова зятя не стал.

Доктор посмотрел на двоих мужчин, растрепанных, грязных. Потом на Бенедикта. Грязного. Растрепанного. И не почувствовал нужды возражать.

– Ну, он весь ваш.

Отвели Бенедикта домой. Домой к Гамашу.

И теперь все, приняв душ, в теплой одежде, присоединились к другим – на столе стояла говяжья тушенка и теплый яблочный крисп с густой сметаной. Вкусная еда, которая редко не отвечала своей единственной великой цели.

День подошел к середине, и они сидели, греясь от кухонной печки.

Они, конечно, спросили о теле. О мертвеце. Хотели узнать, кто он. Но Жан Ги ответил, что не может им сказать, пока семья не поставлена в известность.

По этому поводу он и звонил.

Вернувшись минуту-другую спустя, он сел рядом с Анни и, кинув короткий взгляд на Армана, сказал:

– Это тело Энтони Баумгартнера.

– Что? – сказал Бенедикт. – Мы его только вчера видели.

– Баумгартнер? – переспросила Рейн-Мари. – Родственник баронессы?

– Ее сын, – сказал Арман.

– Бедняга, – вздохнула Анни. – У него была семья?

– Oui, – ответил Жан Ги. – Его бывшую жену оповестили, а она сообщит детям. Им уже под двадцать.

– И что он там делал? – спросила Рейн-Мари.

– Вот то-то и вопрос, – сказал Жан Ги, хотя имелись и другие вопросы, вытекавшие из полученной им только что информации. После того как он ответил на звонок и позвонил сам.

– Вы уверены, что не видели и не слышали его, когда приехали туда вчера вечером? – спросил у Бенедикта Жан Ги; тот в ответ отрицательно покачал головой. – И никого другого вы тоже не видели?

И опять Бенедикт покачал головой. Арман с интересом смотрел на своего зятя.

– Я видел машину, – сказал Бенедикт. – Но только когда мы с Билли завели мой пикап. Я ее увидел в свете фар. Я знал, что пикапу нужно время, чтобы прогреться, а потому зашел в дом, чтобы не ждать на ветру.

– И я тебя там оставил, – сказал Билли. – Извини.

– Это нормально. Не ваша вина. Я вел себя глупо. Не нужно мне было вообще туда ездить.

– Дом не был заперт? – спросил Арман.

– Не был.

Гамаш вытер слезы с раздраженных глаз, бросил влажную салфетку в огонь.

Фельдшер просил его не трогать глаза, потому что соринки соберутся в уголках и трение может привести к необратимым повреждениям.

Но они рыдали – просили, чтобы их потерли, и не потереть стало почти невозможным.

Рейн-Мари, видя это, протянула руку, ухватила его запястье. На другую руку он сел.

– Не возражаете, если мы присоединимся? – раздался голос из гостиной.

Вошли Мирна и Клара.

– Слышала, тебя выкинули из больницы. – Мирна обняла Бенедикта. – Как ты?