Арман вошел, пододвинул стул к кровати, нашел руку Бенедикта. Взял ее. Повторял медленно снова и снова, что парню ничто не грозит. Когда это не помогло, начал тихо напевать. Первую песню, которая пришла в его голову.

– «Эдельвейс, эдельвейс…»

Наконец парень перестал плакать, дыхание его пришло в норму. И он уснул.

В соседней комнате лежал без сна Билли Уильямс, смотрел в потолок. В темноте ему казалось, что потолок падает, опускается на него. Он ухватился за края кровати и стал повторять себе, что это только галлюцинация.

«Я в безопасности, я в безопасности».

Но он едва мог дышать: обломки дома давили ему на грудь, а потолок продолжал падать.

Билли услышал крик, ощутил резкий приток адреналина. Тот самый звук он слышал в скрежещущем доме. Нечеловеческий.

А потом раздался шепот. Бормотание. А потом что-то еще. Неразборчивое, но знакомое.

То, что давило ему на грудь, отпустило его, веки Билли сомкнулись, и он уснул под чью-то тихую песню.

Амелия постучала в дверь домохозяйки. Дверь открылась ровно настолько, чтобы глаза, похожие на глаза хорька, увидели, кто там стучит.

– Какого хрена тебе надо? – спросила старуха.

Ее грязный халат распахнулся, обнажив больше, чем хотела видеть Амелия.

– Мне нужна моя комната. А в ней кто-то другой.

– Да, кто-то, кто платит. – Удовлетворение вытеснило гнев старухи. – Ты получила комнату в обмен на уборку. Но убирать не стала, так? Ты перевернула ведро. Мне пришлось самой мыть коридор.

Амелия знала: бабка лжет. Она видела перевернутое ведро и швабру – они так и лежали в коридоре у ее комнаты.

Крохотные глазки впились в Амелию через щелку между косяком и приоткрытой дверью.

– Убирайся, пока я не позвала полицейских, – сказала она и уже собралась закрыть дверь. Но Амелия налегла и не позволила ей сделать это.

– Мои вещи, отдай мне мои вещи, грязная старая сука.

– У меня их нет.

– Где они?

– Ты чувствуешь тепло? – Старуха замолчала. Потом улыбнулась. – Это твои вещички.

Когда слова старухи дошли до Амелии, когда она осознала их смысл, ее давление на дверь ослабло. В это мгновение старуха захлопнула дверь, послышался лязг задвижки.

– Тварь! – вскрикнула Амелия и ударила плечом в дверь.

Она с криком налегала на дверь снова и снова, пока голос ее не охрип, а плечо не заболело так, что ей пришлось прекратить. Она в изнеможении сползла на пол.

Почувствовала под собой заскорузлую корку ковра. Застоялый запах табака, дерьма, пота и мочи. И тепло.

Ее голова упала на руки. Амелия заплакала. Ее жизнь была в руинах, а книги в огне.

А потом, когда боль стала невыносима, она встала и пошла на холод. В поисках наркотика, нового и сильного, чтобы он унес ее отсюда далеко-далеко. Навсегда.

Рейн-Мари нашла Армана в кресле у огня. Он сидел, клевал носом.

Увидев ее, он поднялся и сказал про Бенедикта.

– Мне нужно оставаться здесь.

– Oui, – сказала она, потом поправила подушку и одеяла на соседнем кресле, села рядом. Взяла его за руку и стала тихонько говорить про Оноре. Про внуков в Париже. Про Грейси и Анри.

И наконец он мирно и крепко уснул.

Солнце проникало в бистро через окна с переплетом; его лучи лежали на полу из широких досок, на удобных стульях, сосновых столах. На посетителях.

Но в дальний угол, к большому камину, где с Люсьеном сидели Мирна, Бенедикт и Арман, лучи не дотягивались.

Гамаш позвонил нотариусу, попросил его приехать и привезти с собой документы.

Мерсье слушал, его лицо становилось все более ватным по мере того, как Мирна и Бенедикт рассказывали ему о событиях предыдущего дня.

– Тот дом, в котором я был? – спросил он, когда они закончили. – Рухнул?

– Да, мы чувствуем себя гораздо лучше, – сказала Мирна, отвечая на незаданный вопрос. – Несколько синяков, но ванна вчера вечером помогла. Спасибо.

Люсьен недоуменно посмотрел на нее.

Они сидели в «ушастых» креслах, на столе перед ними стоял завтрак и кофе с молоком. Рядом, пожирая большие кленовые поленья, бушевал огонь в камине.

– Когда дом обрушился, в нем обнаружили тело, – сказал Арман. – Тело Энтони Баумгартнера.

Глаза нотариуса широко раскрылись.

– Месье Баумгартнера? Он мертв?

– Oui.

– Но мы все только перед этим его видели.

– Вероятно, он поехал в дом после нашего отъезда, – сказала Мирна.

– Но зачем? – спросил Люсьен.

– Мы не знаем.

Гамаш решил не говорить им пока, что Бовуар расследует эту смерть как убийство. Чем дольше это удастся скрывать, чем меньше народа будет знать, тем меньше будут замыкаться в себе все эти люди.

И в любом случае вскоре все всё узнают.

– Месье Баумгартнер после нашего отъезда не говорил вам, что собирается съездить туда?

Люсьен отрицательно покачал головой:

– Нет, ничего не говорил. Мы просто поболтали ни о чем, пока я складывал бумаги. Я уехал вскоре после вас, но все выглядело вполне нормально.

И Мирна, и Арман знали, что Люсьен, вероятно, не лучший судья в том, что касается нормы в человеческих отношениях. Но даже он заметил бы, если бы там началась ссора.

– Вы не знаете, почему мать решила назначить им душеприказчиков? – спросил Гамаш.

– Понятия не имею, – ответил Люсьен. – И мы даже не знаем, были ли по прежнему завещанию наделены правом продажи имущества. Они считали, что были вправе, но кто может знать?

– Ваш отец мог знать, – сказала Мирна. – И где-то должно храниться прежнее завещание.

– Если оно где-то и есть, то я про него ничего не знаю.

– Вы привезли его бумаги? – спросил Арман.

Позвонив нотариусу, Гамаш попросил его просмотреть отцовский архив и привезти все, что он найдет по Баумгартнерам. И теперь Люсьен положил на стол аккуратную стопку бумаг.

– Ваш отец не был нотариусом Энтони Баумгартнера, верно? – спросил Гамаш, надевая очки для чтения.

– Нет. Только матери.

– Вы читали, что здесь? – спросил Гамаш, показывая на стопку.

Он моргнул несколько раз, чуть прищурился, стараясь прогнать муть из все еще раздраженных глаз.

Когда Арман проснулся утром, то обнаружил, что, хотя его тело затекло и побаливало после вчерашних событий в обрушающемся доме, глаза его явно пошли на поправку. И все же буквы перед ним отказывались складываться в четкие слова и читал он с трудом.