все-таки загнал толстяка под стол. Широко улыбаясь, оделся, ушел, и больше мы его не видели…

Четырнадцатого апреля я пришел утром на репетицию в Театр оперетты, которым тогда руководил, и когда кто-то сказал: «Слыхали, Маяковский застрелился…» — я сразу даже не уловил смысла этой фразы, настолько слова «Маяковский» и «застрелился» не сочетались друг с другом…

После репетиции я поехал на кинофабрику, где снимался. И там во всех углах звучала фамилия «Маяковский». Я позвонил к нему на квартиру. Подошла сестра поэта, Ольга Владимировна.

— Алексеев?.. Ох, приезжайте…

И я приехал… Многих знакомых и друзей я видел мертвыми… И всегда память день ото дня стирала образ покойника и хранила улыбку, лицо, голос живого человека.

Но этот, лежавший на кушетке, огромный, суровый, неспокойно молчавший, ужасающий в своем сходстве с тем Маяковским, мгновенно врезался в память — навсегда…

Похороны я видел издали — подойти нельзя было: Москва пришла и сомкнулась у гроба…

ГЛАВА 10

ИСКУССТВО РАССКАЗЫВАНИЯ

Теперь позвольте вернуться к моему театру. Когда я отказался от кабаре типа «Летучей мыши», дирекция сразу потеряла интерес и к театру типа «Гротеск».

И я тоже: такой театр должен плавать в атмосфере умного и остроумного, веселого и многоликого быстротворчества, а с литературными и театральными кругами Москвы я почти не был знаком, да и актеров этого жанра не хватало…

На моей памяти было много петербургских, а потом петроградских удачных и неудачных попыток создать литературно-артистические кабачки, где артисты могли бы после спектакля поговорить о новой пьесе, новом спектакле, последней роли. Вот такой уголок (он так и назывался «Уголок») в 1916 году основали певец Григорий Макаров и студент Иосиф Бортнянский. Но прожил этот «Уголок» недолго: толстый Макаров съел и выпил его тут же в ресторане (не «не отходя от кассы», а не подходя к кассе), а голодный энтузиаст Бортнянский навсегда прикипел душой к эстраде, и, когда я через много лет встретил его в Москве, это был управляющий Всероссийским эстрадным объединением.

Были и другие «уголки», но самым интересным был подвал «Бродячая собака». Основал его тоже энтузиаст, Борис Пронин. Это не было коммерческое предприятие: там собирались молодые и маститые поэты, писатели, актеры, они читали свои новые стихи, пели тут же написанные издевочные куплеты, художники расписывали стены подвала. Там я впервые увидал Мейерхольда, Маяковского, Блока, Судейкина. Если вы были новичком, вам давали листок с «Гимном бродячей собаки», и все хором пели эти задиристые куплеты.

Это были, если хотите, прообразы будущих эстрадных театров. Один из таких «уголков», влачивший жалкое существование, взял в свои руки талантливейший режиссер Константин Александрович Марджанов и создал из него умный, улыбчатый театр с экстравагантным названием «Кривой Джимми». И вот теперь вспоминал я этот театр, его актеров, отличных актеров, и думал: куда разбросала их судьба? Вот бы мне…

И вдруг явился ко мне из Ростова парламентер от группы этих артистов… Хенкин! Володя! И предложил слить мой «Гротеск» с их «Кривым Джимми»! Ну что же! У них был блестящий актерский состав, и после нескольких совещаний слияние состоялось. Три антрепренера сняли для нас помещение в Гнездниковском переулке, в том подвале, где до эмиграции играла «Летучая мышь». Небольшая группа артистов этого театра, оставшаяся в Москве, вошла в нашу труппу, что было мне немножко не по душе.

Я понимал, как ревниво должны были отнестись «летучемышинцы» к человеку, который не только занял пост создателя и руководителя их театра, но и стал на его место на просцениуме, — место, где он был единственным, неповторимым и бессменным…

Не знаю, общность ли стиля или просто счастливый подбор талантливых актеров и хороших людей были причиной того, что сразу же, без трений, три коллектива слились в один крепкий ансамбль.

Ярчайшим комиком-буфф, неисчерпаемым источником смеха и жизнерадостности был в этом ансамбле Владимир Яковлевич Хенкин. О нем я знаю так много и столько хорошего, что не могу ограничиться несколькими строчками…

Я прерву свой рассказ и постараюсь написать о Хенкине так, чтобы знавшие его с улыбками закивали бы головами: да-да, так-так… а не знавшие чтобы почувствовали всю силу его дарования на сцене и обаяния в жизни…

…На сцену стремительно выбегает маленький человек в смокинге, с очень симпатичным, даже красивым лицом. Он один. Декораций никаких. Но через несколько мгновений сцена заполняется паром, и сквозь туман вы видите нескольких голых людей.

Даже в бане они не ладят между собой, эти экспансивные южане, они обливают друг друга холодной водой, кричат, фыркают, бранятся, обжигаются; вы слышите их, вы видите их, а меж тем их нет, на сцене один Владимир Хенкин…

…Танцкласс. Неуклюжие молодые люди берут первые уроки пластики. Они наступают друг другу на ноги, они не знают, куда девать руки, они используют портьеры вместо носовых платков, и среди них волчком, юлой вертится танцмейстер! И как же трудно ему управиться с этой ордой приказчиков, ломовиков-биндюжников и просто хулиганов! Маленький танцмейстер уговаривает их не наседать на дам, не пачкать занавесей и танцевать… Вы слышите их, вы видите их, а меж тем их нет — на сцене тот же волшебник Хенкин, это он — и ломовик, и приказчик, и танцмейстер.

…В «иллюзионе» (так тогда называли кинотеатры) «Сегодня перемена программы» — возвещают афиши, и маленький человек не прочь посмотреть эту программу, но он хочет раньше изучить афишу, узнать цены всех билетов во всех рядах, заглянуть в окошечко кассы: хорошенькая ли кассирша… Что? У нее флюс? Он очень сочувствует и одновременно огрызается на соседей в очереди. И конечно, опять в реальность существования афиши, кассирши, флюса и соседей заставила вас поверить огромная, неисчерпаемая выразительность Владимира Яковлевича Хенкина!

…Вагон третьего класса набит до отказа. Нечем дышать. Из-под всех скамеек торчат ноги «зайцев». Оплаченных взяткой ног контролер не замечает, неоплаченные вытаскивает и безжалостно изгоняет… На третьей полке кто-то храпит. Его будят, он не может очухаться, кряхтит, сопит, почесывается и долго-долго ищет билет по всем карманам…

Не помню, чем кончается эта сценка, но и сейчас вижу и заплеванный вагон, и махорочные облака, и «зайцев», и заспанную физиономию пассажира, и буквально задыхающихся, корчащихся от смеха зрителей!

А в плотно набитом фойе театра толпа — это ожидающие второго сеанса, они еще ничего не видели и ничего не слышали, но до них доносятся взрывы хохота, и они стоят, вытянув головы и повернув лица к двери в зрительный зал, и все, все улыбаются, предвкушают!

А на улице у афиши еще толпа — не попавшие… Но