К несчастью, французский кандидат на несколько лет был старше. Принцесса не говорила о нём ничего, но Чарнковский предчувствовал, что будто бы туда склонялось её сердце.

Это привело его в отчаяние!

Тогда все прекрасные обещания императора обратились бы в ничто.

Епископ и воевода напали на него, как на правую руку принцессы, Чарнковский пожал плечами, поднял вверх руки и воскликнул:

– Но я так хорошо, как ваши милости, до вчерашнего дня ни о чём не знал! Принцесса ни с кем не советуется, никого не слушает. Я её слуга, не наставник, так как в этих она не нуждается и не примет!

Уханьский и Старожебский посмотрели друг на друга.

– Но вы, пане референдарий, – сказал епископ, – вы должны принцессе представить, на что она себя подвергает. Вместо того, чтобы панов сенаторов получить, раздражает и врагами их делает!

– Верьте мне, преподобный отец, – ответил Чарнковский, – что принцессу Анну запугать нелегко. Hic mulier! Когда что раз скажет, не уступит, и речью с ней бороться нелегко. Всегда была из всех сестёр самой мудрой и энергии ей не занимать. Ежели выдала приказы к отъезду, не отступит от них хотя бы потому, чтобы люди не думали, что кем-то управляется. Не я, не вы, ксендз-епископ, ничем не поможем. Нужно готовиться в Ломжу и всем, а когда потом запросится из Ломжы в Варшаву, хотя бы во время созыва, хотя бы тогда, когда её там меньше всего желать будут, поедет, не спрашивая никого.

Вздохнул бедный епископ.

– Вся вина падёт на нас, – бормотал он.

Уханьский добавил с усмешкой:

– Мы, те, которые некогда видели принцессу, когда Мнишки ссорили её с братом, а она, глаза выплакивая, сносила всё, даже когда её Заячковскую из её покоев силой брали, мы сильно в ней ошибались. Уступала брату и королю, но никому больше не сдастся. Чувствует себя королевой.

– Так точно, несомненно, – подтвердил Чарнковский. – Я могу это удостоверить. Я когда-то думал, что будет нуждаться в моей помощи и идти за ней, а теперь я вынужден её слушать.

Кто там у неё имеет авторитет, кто преимущество, трудно узнать; очевидно, все должны перед ней покорно кланяться и делать, что прикажет.

Недолго тут побыв, епископ должен был поспешить тоже готовиться к неизбежной поездке и немедленно отправить гонцов к сенаторам с донесением.

Чарнковский с Бораковским ехали к примасу.

В замке всё шло однажды принцессой установленным порядком.

Именуемый охмистром Конецкий, который при маленькой голове хотел придать себе большой вес и значение, пытался также припомнить принцессе, которая отделалась от него несколькими словами и слушать не хотела.

Жалинская, ибо и этой из Плоцка не было удобно выдвигаться в Ломжу, вбежала с жалобами. Анна дала ей выговориться, но не изменила распоряжений, отправив мягким повторением приказов.

Этой мощи характера, быть может, больше всех радовался Талвощ, так как до некоторой степени приписывал себе убеждение принцессы, чтобы не оглядывалась на людей и смелей действовала.

Он и Дося находили, что принцесса только теперь могла быть уверенной, что обиженной не будет.

Во время, когда принцесса и весь её двор выбирались из Ломжи, Талвощ однажды вдруг с двумя слугами сел на коня и поехал в свет.

Был он таким деятельным и активным, что когда его не оказалось, все это сразу заметили. Некоторым, быть может, даже легче без него было, но каждый был любопытен, куда он так двинулся, не рассказывая никому.

Охмистр Конецкий, крутя усы, поведал, что, с позволения принцессы, Талвощ поехал навестить родственников в Литве.

– Не бойтесь, – бормотал он иронично, – он скоро вернётся, будем иметь его досыта.

Не любили честного Талвоща, по той причине, что имел милость у принцессы, а активностью и предприимчивостью в служении иных обходил.

Дося Заглобянка, которую также спрашивали о литвине, потому что он неустанно крутился около неё, говорила равнодушно, что куда-то на Литву поехал. Быть может, что и он сам всем так объяснил свою экспедицию, но она имела иную цель.

Для него и для Заглобянки не подлежало сомнению, что принцесса больше была расположена к Генриху Французскому, что мечтала о нём.

Талвощ, который хотел ей служить с умом, или с её разрешения, или proprio motu[12], выехал на разведку к послам, которые уже должны были находиться в Польше.

Дело выбора Генриха не стояло так плохо, как иногда казалось референдарию Чарнковскому. Фирлей того не скрывал, что привёл цесаревича, поэтому Зборовский, хотя Коммендони он также обещал быть за императора, на зло и наперекор хотел француза поддержать. Делал это тайно, но успешно.

Не могла также судьба лучше послужить Валуа, как, рекомендуя ему за первого защитника его дела в Польше, Монлюка, епископа Валанса.

Был он человек, созданный для дипломата этих времён, искусный, умный, быстрый, не выбирающий средств, гладкий и сладкий, в обществе вежливый, знающий людей и умеющий с ними обращаться. Те, что с ним прибыли из Франции и окружали его, отлично ему помогали. Монлюк у давнего своего знакомого, Станислава Высоцкого, каштеляна лудзкого, под Конином, найдя гостеприимный приём, сидя на деревне, как паук, разбросал вокруг невидимые сети, в которые попадались люди.

Монлюк получал, кого хотел, и кто ему навязывался, потому что обещал, что только кто мог желать. Ему это ничего не стоило, готов был бесчисленные обязательства подписывать, хотя гроша за душой не имел, и жил, видимо, залогами, постоянно ожидая денег из Франции.

Обхождение его с поляками было полностью другим, чем с послами и императорскими агентами. Мирил их сладостью, и даже иноверцев, хотя сам духовный и епископ, громко привлекал объявленной толерантностью. Он и Базен, бывший в то время при нём, не брезговали добычей самой маленькой мушки, находили расположение шляхты, примиряли людей мелких и малого значения, добивались популярности.

Императорские послы потихоньку и тайно хлопотали, они действовали открыто, говорили громко.

Прибывающим к каштеляну Высоцкому в гости показывали два прекрасных изображения герцога Анжуйского, мягко улыбающегося, нарядного, поглядывающего с многообещающей сердечностью, с выражением чарующей доброты.

Оттого, что в императоре боялись противника свобод, Монлюк ручался, что Генрих готов их ещё расширить и обязаться сохранить давние нетронутыми.

Иноверцам гарантировали свободу совести; всем самое счастливое, благое, обильное золотом правление, молоком и мёдом текущее.

Молодой пан любил развлекаться, не чуждо ему было также рыцарское дело и должен был быть храбрым солдатом, вождём разумным.

Для многих уже то за него говорило, что не был немцем; иные поднимали силу и значение Франции, которая в союзе с Польшей в шахе могла держать империю.

Каждый от