должен был признать, что там весьма сердились и угрожали принцессе, что решили её выслать в Лечицы либо Краснымставу, а в Тыкоцын отправить кого-нибудь для захвата сокровищ, которые по завещанию принадлежали ей и сёстрам, о чём сенаторы слушать не хотели.

Все эти угрозы и обвинения, что принцесса имеет тайную договорённость с Гасталди и императором, что самовольно что-то предпринимала – когда Талвощ ей принёс – выслушала их очень терпеливо, словно приготовленная заранее, поблагодарила его за рвение и ушла, слова не сказав, но не показав, что этим обеспокоилась.

Талвощ не смел повторить Анне, что ему поведали ещё неопределённо, что сенаторы требовали выдачи ключей от тыкоцынских сокровищ и что для более тщательного надзора над особой принцессы в Краснымставе назначены были, кроме епископа хелмского, пан Анджей из Тучина, каштелян белзкий, а в Лечицы Анджей Дембовский, каштелян серадский.

Талвощ поведал Доси, что Анну немедленно хотели отправить из Ломжи.

Всё это вскоре выяснилось и однажды дали знать принцессе, уже ко всему приготовленной, что послы от панов сенаторов, епископ куявский Карнковский и воевода лечицкий Ян из Богуславец Сераковский пожаловали в Ломжу. Епископ хелмский побежал на их встречу.

Выбор этих послов показывал, что хотели их важностью больший акцент положить на требования и предотвратить всякое сопротивление со стороны принцессы. Разумом и достоинством отличался Карнковский, не уступал ему Сераковский, более искусный и живой, чем он.

Ведомость о приезде их не только что не испугала Анну, но казалась ей очень желанной.

Она тут же дала знать епископу хелмскому, что примет епископа и пана воеводу как только они захотят нанести ей визит.

Также через несколько часов Карнковский с воеводой пришли приветствовать Анну, которая приняла их с большим величием, но слишком холодно и равнодушно.

На вопрос, с чем бы они были к ней посланы, епископ куявский высказал только наперёд, что требовали, чтобы принцесса сию же минуту выехала из Ломжи в Краснымставу либо в Лечицы.

– Почему же вы это от меня требуете? – спросила она холодно.

– Скажу откровенно, – прервал Сераковский, – что, конечно, ошибочно, паны сенаторы бояться, чтобы Литва здесь не хлопотала и не старалась склонить вашу милость к действию на разрыв с Унией.

Анна иронично усмехнулась и пожала плечами.

– Подозрение это для меня оскорбительно, – сказала она, – но я должна простить. Что касается Краснымставы и Лечиц, – добавила она, – твёрдо должна вам объявить, что ни в одно, ни в другое назначенное мне место не по-е-ду. Да, не поеду, выберусь туда, где подобает находиться, так как сделать из себя невольницу не дам.

Воевода побледнел, епископ опустил голову, не сказали уже ни слова. Сам тон, каким были брошены эти слова Анной, не оставлял сомнения, что склонить себя к безусловному послушанию не даст.

Она вооружилась для борьбы с сенаторами.

Этого дня епископ Карнковский уже даже не начинал настаивать и, коротко побыв, попрощался с принцессой.

На следующий день он возвратился к ней с воеводой. Карнковский заново осведомил, что Анна из Ломжи должна удалиться, по той причине, что паны сенаторы имеют сведения о том, что Литва намеревается разорвать Унию и будет стараться склонить её к себе. Следовательно, принцесса для собственного спокойствия должна была избежать натисков, которым, быть может, противостоять не смогла бы.

Не призналась Анна, что Ходкевич уже соблазнял её выбором на Великое княжение, но ответила холодно, что неверно её подозревали, якобы без совета панов рады могла и хотела прийти с Литвой к какой-то договорённости.

Затем воевода, желая сразу избавиться от всего самого тяжёлого для него, добавил, что приказано им требовать ключи от тыкоцынских сокровищ, в сундуках которых также находились коронные привилегии.

Анна посмотрела на него свысока.

– Стало быть, поедем вместе в Тыкоцын, – сказала она, – и при мне отворим сундуки, чтобы искать привилегии, о которых я знаю только то, что их там нет!

Сераковский и Карнковский онемели, принцесса сидела напротив них величественно, гордо, по-королевски отделываясь от навязчивых.

Епископу сделалось сверх всяких слов неприятно, видел себя в необходимости вести войну со слабой женщиной, к которой приготовленным не был. Неприятно ему было представлять себя врагом этой последней ветви Ягелонского племени.

Поэтому он начал, после минуты молчания и раздумья, с горечью и жалостью объяснять, как много его услуг использовала Речь Посполитая, как справлял он их всегда охотно и счастливо, как и теперь с охотой и доброй волей ехал сюда к принцессе для соглашения без спора, для двустороннего блага.

Епископ за словом в карман не лез, а когда раз начал, не легко мог остановиться, говорил так долго, с чувством. Объяснял, почему требовали отъезда, потому что перехватили письма литвинов и знали об их интригах.

Легко было догадаться, что такой отчётливый отказ выдать ключи и привилегии встревожил ксендза Карнковского. С неуклонным запалом, в избыточном, может, воодушевлении, предполагая, что есть какие-то старания на насильственный захват трона с помощью и ведома Анны, воскликнул:

– Как сенатор и один из коронной рады я обязан вашей милости торжественно объявить, что иностранцы напрасно прибывают сюда в Польшу и делают разные старания; ни ваша княжеская светлость и никто на свете не совершит того, чтобы нам против нашей воли навязали пана.

Скорее тела и одежды наши омоются кровью, чем это допустим!

Епископ воодушевился ещё больше и неразумно добавил:

– Об этом подумайте, ваша княжеская светлость, и мы о том будем стараться, что есть с волей Божьей, общим согласием, но этого не достигнете ни практиками, не своей гордостью, и погибнете… говорю это с жалостью и плачем.

Принцесса слушала, бледная и серьёзная, а Карнковский, раз слишком далеко высунувшись, не знал теперь, как смягчить впечатление своих угроз; поэтому он всё ещё говорил, не в состоянии остановиться, о перехваченных скриптах, о тайных практиках, о тех, которых Анна использовала для помощи… и пришёл к выводу, что в Ломже дольше оставаться не могла.

– Слушай нас, ваша княжеская светлость, доверяй нам, – говорил он, – на славу Богу и себе, и нам на пользу. Место тут для жилья опасное, охраны не имеешь, никакой уверенности, людей около вашей милости немного. Прибегают иностранцы, втискиваются. Отсюда опасность, подозрения и злые речи. Князь Лигницикий проезжает по стране, прусский герцог помощь императору обещает.

Повторил, в конце концов, епископ требование отъезда и выдачи коронных привилегий из Тыкоцына.

Воеводе и ему казалось, что этой речью, убеждениями, угрозами сломили Анну, но оказалось, что она стоит нерушимо при своём.

Впустую ушло несколько часов и послы, ничего не добившись, должны были ретироваться. Досталось тогда ксендзу-епископу хелмскому, а