Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он нагнулся и позвал кого-то. Тот невыносимо долго препирался, ворчал и вздыхал, шаркал туфлями по деревянному настилу, затем стремительно теряющая сознание Клавдия почувствовала на щеке смрадный выдох, будто с ней говорил древний каменный склеп:
— Ты девица?
— Нет, собака.
— Фамилия у тебя отцовская в бумагах. Как бы там ни было, официально ты девица. Ох… Жан, остановись, прошу!.. Это уже слишком!
— Не зли меня, дедуля! — процедил сквозь зубы конюх.
Клавдию снова поволокли по доскам эшафота и поставили на колени прямо перед гильотиной. Она закрыла лицо руками. Рядом скрипнули доски.
Старый священник, решительно недовольный затеей, протараторил молитву, в которой едва ли можно было полслова разобрать.
— Ты согласна?
«Великолепно! Согласна ли я умереть?! А если нет, меня будут истязать, пока не соглашусь, чтобы верно заполнить все бумаги?»
— Господи, да прекратите меня мучить! — выкрикнула графиня сквозь сдавившие горло слёзы. — Да, согласна!
— Я тоже согласен, — быстро сказал конюх.
Священник тихо выругался.
— Властью, данной мне святой церковью, я объявляю вас мужем и женой. Дурак ты сумасшедший. Тьфу. Через три дня вас в церковную книгу запишут.
— Спасибо, что благословил.
В толчее у эшафота засмеялись. Клавдия почувствовала, как её поднимают с колен за волосы. Так бы показали толпе её голову, если бы уже отрубили.
— Свою работу я выполнил честно: была предательница Клавдия Раймус — и нет её, есть Клавдия Грималь, а это уже, как известно, другая гражданка, — провозгласил Жан Грималь и молодцевато продолжил: — Ну, кто как, а мы — в кабак! Отмечать счастливое замужество. Всё по закону и по доброй воле. Уж будьте так любезны сегодня каждый выпить за наше здоровье.
— Девчонка — первый сорт! Правильно, чего добру пропадать? Хорошо быть бабой! — кричали ему из толпы.
Грималь подхватил Клавдию словно ягнёнка, повесил на плечо и ретировался в ближайший проулок. По мере того, как отдалялись голоса зевак, к ней возвращался рассудок.
«Свадьба под виселицей, — вспомнила графиня. — Самый немыслимый обычай. Самый идиотский, пожалуй, но право палача — есть право человека, без вины лишённого обычной жизни, доброго отношения».
Почти бегом преодолел дюжий Жан Грималь квартал или два, ворвался в пострадавший от пушек обгорелый дом и, наконец, отпустил Клавдию. Он поставил её на ноги, заглянул в глаза и сказал нарочито разборчиво:
— Я попрощаюсь с публикой и вернусь. Не вздумай сбежать, ясно?
Дверь он запер снаружи на замок. Клавдия рассеянно осмотрелась. В логове бывшего слуги тут и там валялись миски, старые потемневшие подстилки, вдоль стены стояли ружья. В столе торчал нож, который вогнали со всей силы. Ей вспомнился рассказ знакомого охотника о том, что медведя можно полностью разделать одним лишь ножом, если знать, где резать. Что уж говорить о человеке. Жан Грималь едва ли спас её за тем, чтобы отпустить. Скорее, он приобрёл Клавдию в личное пользование, дабы выместить всю обиду и боль. С каждой минутой вокруг густел воздух. Она попробовала вытащить нож, но его вогнали прямо в сучок с такой силой, что стол ходил ходуном, а лезвие не поддавалось. Путей к отступлению больше не было: в окно бы и ребёнок не пролез. Оставалось ждать и надеяться на то, что слова смогут спасти её или облегчить участь. Наконец, послышались шаги, конюх неспешно вошёл, затворил дверь и подпёр её спиной. Он глядел себе под ноги с минуту. Собравшись с мыслями, тихо сказал:
— Я до сих пор тебя боюсь.
Он прошёл к крошечному камельку, притаившемуся в углу, снял крышку с чёрной от копоти сковороды. Как ни в чём не бывало спросил:
— Голодная?
— Нет.
— Врёшь. Тебя рвало одной желчью.
Сковорода легла на стол. В ворохе горелого лука виднелись куски мяса с овощами. Конюх подцепил один из них на вилку с присохшими остатками предыдущих трапез.
— Что ж, вспомним былое? Или в карты сыграем? Песенку мне споёшь, может?
Клавдия хранила молчание. Она села на пустую бочку напротив, нервно выпрямившись.
— Если бы я тебя казнил, то так и не узнал бы, зачем было надо мной издеваться. Просто хочу услышать. Из твоих уст. А?
— Мне так хотелось. Ты мне понравился.
Он вздохнул и отправил вилку в рот. Та еле слышно звякнула о зубы, но для графини это был мерзейший из звуков, которые можно только услышать в душной тишине.
— У меня была невеста. Я любил её так сильно, что не смог жениться после случившегося. Ведь я ей изменил. С тобой. По глупейшей причине.
— Я не знала! Я правда не знала!
— Ты и не спросила. Что тебе до любви таких, как я? Только у вас всякие сонеты и стихи, язык цветов, еды и ещё бог знает чего. Не нужно лгать, мол, ты бы остановилась. Наверное, в твоей головёнке никак не укладывается, почему я не умер за свою свободу, раз она так дорога мне, не подставился под плеть, не пошёл на виселицу. Поясню: я не мог лишиться работы. Моя сестра была тяжело больна, на лечение требовались деньги. Доктор Гартунг и так сделал огромную скидку. Но оказалось, всё тщетно.
— Вы знакомы?!
— Тот же вопрос захотел тебе задать, когда он приехал сегодня. Да. Он сохранил мою тайну. Никому не сказал, кто я такой на самом деле. Отчасти из неприязни к своим же, аристократам. Какие ходят нынче сплетни! То меня солдатом величают, то каторжником… а я просто бывший смерд. И когда сегодня мейстер Гартунг явился ради тебя, я утвердился в решении не совершать ошибку. Лет сто уже никто не пользовался правом свадьбы под виселицей, что его, впрочем, не отменило. Теперь мне интересно, как вы познакомились.
Краткий рассказ немало удивил конюха. Он вытер губы платком и сощурился:
— Плохо, когда тобой крутят как хотят? Поделом тебе досталось. Я запомнил каждую минуту. Каждый миг. Пытался поначалу избегать и беречь тебя, видел же перед собой просто отбившуюся от рук девчонку, но ты приходила в ярость. Однажды я рванул лиф, чтобы добраться до твоей груди, и в нём треснули нитки. Ты ударила меня хлыстом по лицу, словно это не лицо человека, а зад лошади. Чуть не выстегнула глаз. А с телом твоим я делал всё, что приходило в голову. Пачкал, оставлял синяки, царапал. Наказывал тебя за то, какая ты дрянь и во что втянула меня. Легче, правда, не становилось. Следы от твоих когтей у меня на спине загнили и превратились в шрамы. Терпел бы и дальше, если бы
