Однажды он насмеялся над особо ретивым профессором, которого сравнил с высмеянным Мольером шарлатаном, объявившем силу действия снотворного как его «virtus dormitiva».[57]Он мог быть беспощаден, если сталкивался с ничтожеством. Безжалостным и жестокосердным. Меч сам выскакивал у него из ножен. «Это лишь одно из примитивных проявлений глупости, — не уставал он повторять, — следует просто забыть комичную пустячность всех наших потуг, чтобы вообразить себя значительной персоной. А это и есть вопиющая глупость».

Когда он пребывал в подобном настроении, было лучше не вставать у него на пути. В этом вскоре убедились и в Коимбре. И выяснили кое-что еще: у человека может развиться шестое чувство против подлых происков недоброжелателей. Таковым изначально обладал Хорхе, а Амадеу удалось развить его в себе и культивировать. Если он подозревал, что кто-то хочет поставить его в дурацкое положение, он просчитывал на несколько ходов вперед, как в шахматах, и педантично готовился к отражению. Так было и на факультете в Коимбре. Если профессор с гнусной ухмылкой вызывал его к доске и, протянув мелок, давал непосильное задание следующих курсов, он невозмутимо вынимал из кармана свой мел. «Хорошо, сейчас, — отвечал он и скорехонько заполнял доску анатомическими схемами, психологическими уравнениями или биохимическими формулами. Если вкрадывалась какая-то неточность, он удивленно спрашивал: — А я должен это знать?» Ухмылки сокурсников были невидимы, но ясно ощутимы. Они просто не могли даже подступиться к его уровню.

Последние полчаса они сидели в темноте. Теперь патер Бартоломеу зажег свет.

— Я отпевал на кладбище. Адриана, его старшая сестра, пожелала так. Он упал на Руа-Аугуста, которую особенно любил, утром, в шесть, когда бессонница снова выгнала его на улицу. Какая-то женщина, выгуливавшая собаку, обнаружила его и вызвала скорую. Но к ее прибытию он был уже мертв. Кровь, прорвавшая аневризму и вылившаяся в мозг, навсегда потушила свет его разума.

Я тогда колебался, не знал, как ответить на просьбу Адрианы. «Погребение — дело живых, мертвых оно уже не касается», — как-то сказал он мне. Это было одно из его леденящих кровь заявлений. За которые его многие опасались. Интересно, сейчас он рассуждал бы так же?

Так вот. Адриана, натуральный дракон, дракон, брюхом защищавший Амадеу, перед лицом его смерти вдруг предстала растерянной беспомощной девчонкой. Так что мне пришлось брать ответственность на себя. Стало быть, я решил исполнить ее волю. Мне предстояло найти слова, которые соответствовали бы его духу. После многих лет, в течение которых он не заглядывал мне через плечо, когда я готовил речи, он снова оказался здесь. Да, солнце его жизни закатилось, но мертвенно-бледный застывший лик требовал, от меня еще большего, чем жизнерадостное юношеское лицо мальчика из прошлого.

Моя речь над гробом была обращена не только к усопшему. Я знал, что на погребении будет О'Келли. В его присутствии было немыслимо произносить слова о Боге и о том, что О'Келли презрительно называл Его «пустыми обещаниями». Выход я нашел в том, чтобы говорить о моих впечатлениях об Амадеу и о том следе, который он оставил во всех, кто его знал, даже в своих врагах.

Многолюдье на кладбище было невероятным. Пришли все, кого он лечил, простые люди, которым он ни разу не выставил счет. Я позволил себе всего лишь одно религиозное слово «Амен!». И произнес его потому, что Амадеу его любил, и Хорхе знал это. Святое слово закончило панихиду в кладбищенской тишине. Никто не шелохнулся. Начался дождь. Люди плакали и падали друг другу на грудь. Ни один не ушел. Разверзлись врата небесные, и в мгновенье ока все вымокли до нитки. Но оставались стоять. Я подумал: «Стоя на своих налившихся свинцом ногах, они пытаются задержать время, не хотят, чтобы оно утекало дальше и с каждой секундой все безвозвратней уносило от них любимого врача». Наконец, после получаса почти полной неподвижности, зашевелились старики, которым было уже невмоготу стоять на затекших ногах. Но прошло еще не меньше часа, прежде чем кладбище опустело.

А когда я тоже собрался уходить, произошло нечто странное, что позже даже иногда мне снилось, нечто, напоминавшее сюрреалистичные кадры Бунюэля. Двое, мужчина и молодая дама неброской красоты, одновременно двинулись к свежей могиле с противоположных концов кладбища. Мужчиной был О'Келли, женщину я не знал. Не могу сказать почему, но я чувствовал: они знакомы. И не просто знакомы, а связаны какими-то узами, узами беды или трагедии, в которую был вовлечен и Амадеу. Они проделали примерно одинаковый путь до могилы, казалось, соизмеряя шаг, чтобы в одно время очутиться у цели. Однако за весь путь они ни разу не взглянули друг на друга, опустив глаза долу. То, что они избегали смотреть друг на друга, связывало их еще большей близостью, чем скрещенные взгляды. Они не смотрели друг на друга и тогда, когда стояли над гробом визави, но их дыхание будто шло в унисон. Возникло ощущение, что им надо остаться с покойным наедине, и я покинул их. До сей поры я не знаю, что за тайна связывала этих мужчину и женщину, и какое это имело отношение к Амадеу.

Раздался звонок, очевидно, сигнал к ужину. По лицу патера промелькнула тень недовольства. Решительным движением он скинул с колен плед, прошел к двери и повернул ключ. Опустившись в свое кресло, он дернул шнур лампы и погасил свет. По коридору прогромыхала тележка с позвякивающей посудой и удалилась. Патер Бартоломеу подождал, пока снова не воцарилась тишина, и продолжил:

— Хотя, возможно, кое-что знаю или, по крайней мере, догадываюсь. Примерно за год до своей смерти Амадеу нежданно, посреди ночи, возник у моих дверей. От его самообладания не осталось и следа, во всем: в чертах, в дыхании, движениях — сквозила затравленность. Я заварил чай, и по его губам пробежала улыбка, когда я вошел с вазочкой засахаренных леденцов, до которых он был охоч еще лицеистом. И снова лицо приняло мучительное выражение.

Было ясно, что нечего приставать к нему с расспросами. Я просто молча ждал. Он боролся с собой, как мог только он: будто исход этой борьбы был вопросом жизни и смерти. А может, так оно и было. До меня доходили слухи, что он связан с движением Сопротивления. Пока он, тяжело дыша, смотрел в одну точку, я рассматривал его, сокрушаясь, что сделало с ним время: первые старческие пятна на изящных руках, мешки под бессонными глазами, седые пряди в волосах. И вдруг меня как громом поразило: он выглядел опустившимся. Не так, как немытый клошар, нет. Его запущенность была едва уловимой, едва приметной: не слишком ухоженная бородка, волоски, торчавшие из ушей и ноздрей, небрежно постриженные ногти, слегка засаленный воротничок белой рубашки, неначищенные туфли. Будто он несколько дней не ночевал дома. И еще чуть-чуть подергивалось веко, как свидетельство многолетнего перенапряжения.

«Одна жизнь за спасение многих. Разве справедливый счет? Или все-таки?» — с трудом выдавил Амадеу, и в его словах звучало не только возмущение, но и страх совершить непростительную ошибку.

«Тебе известно мое мнение на сей счет, — ответил я. — С той поры я своих воззрений не менял».