Олеша возвратился в гостиницу поздно ночью – сильно пьяным. Безрукий швейцар, с которым он приятельствовал, подхватил его и проговорил укоризненно:

– Алеша, Алеша, ну чего тебе надо?

– Мне надо счастья, привратник.

Его остроумные реплики передавали из уст в уста.

Он получал крупный гонорар в издательстве. Пришел без паспорта. И услышал от кассирши: «Я вам сегодня выдам гонорар, и завтра придет другой Олеша и снова потребует гонорар». Выпрямившись во весь свой небольшой рост, он бросил: «Напрасно, девушка, волнуетесь! Другой Олеша придет не раньше, чем через четыреста лет».

В гостинице в Одессе, высунулся из окна второго этажа. Внизу старый разносчик тащил свои газеты. Олеша крикнул: «Эй, газеты!» Снизу раздался вопрос: «Это откуда вы высовываетесь?» «Старик! Я высовываюсь из вечности», – последовал ответ.

Один из его каламбуров: «Все в этом мире относительно в ломбард».

Язык у него был золотой.

А счастья не было.

Его любовь изменит ему. И не раз.

В конце жизни, спившийся, он будет являться к ней. Ее муж, Виктор Шкловский, привычно оставляет их наедине, уходя в свой кабинет – нервничать. Минут через пять из комнаты выходит Олеша, брезгливо держа в пальцах крупную купюру. Бывшая любовь провожает его в слезах.

* * *

Он был лишен счастья.

Может быть, только в детстве…

Он жил в Одессе.

«Сегодня, 30 июля 1955 года, я начинаю писать историю моего времени.

Когда оно началось, мое время? Если я родился в 1899 году, то значит в мире происходила англо-бурская война, в России уже был основан Художествен-ный театр, в расцвете славы был Чехов, на престоле сидел недавно короновавшийся Николай 2-ой…

Очевидно, еще не знали о мине, которой можно взорвать броненосец, не приближаясь к нему и неожиданно. Мина эта стала известна позже – в русско-японскую войну. Тогда же стал известен пулемет…

Могу сказать, что великая техника возникла на моих глазах.

Именно так: ее еще не было в мире, когда я был мальчиком… Были окна, за которыми не чернели провода, не горели электрические фонари, окна совсем не похожие на те, в какие мы смотрим теперь: за ними была видна булыжная мостовая, проезжал извозчик, шел чиновник в фуражке и со сложенным зонтиком под мышкой, силуэтами вырисовывались крыши на фоне заката, и если что-либо представлялось глазу нового, невиданного, то это была водосточная труба, сделанная из цинка…»

В детстве, по его собственному признанию, он жил как бы в Европе. Он был европейцем, семья, гимназия – Россией.

«…Я иду по коврику к креслу и зеркалу, возле которых меня ждет парикмахер, весь в белом, как вафля.

– Подстригите наследника!

…Чего наследник? Я был один, один в мире. Я и сейчас один».

Он слышал выстрелы «Потемкина». Их было два, из мощных морских девятидюймовок. Один снаряд попал в угол дома на Нежинской, другой – мальчик не запомнил куда.

Футбол только начинался, им была увлечена вся ребятня.

«Затем – Макс Линдер. Трудно вам передать, как был знаменит Макс Линдер! Духи, папиросы, галсту-ки, ботики, покрой, прически, манеры назывались его именем.

– Макс Линдер! – слышалось на улице. – Макс Линдер!

Это был маленький, изящный, вертлявый молодой человек, хорошенький, черноглазый, с тоненькими усиками, которого мы всегда видели одетым с иголочки. Цилиндр Макса Линдера!..

Его ждали в кафе, и вот он прибыл… Это происходит вечером, в эпоху, когда еще не применяются прожектора для уличных целей, когда электричество еще не слишком ярко…

Он покончил с собой одновременно со своей молодой женой.

Чаплин называет его учителем».

Наиболее красноречивая из записей следующая:

«Я родился в семье бедного чиновника, который к тому же был картежником…

Клуб – одно из главных слов моего детства.

– Папа в клубе.

Общее мнение, что папе нельзя пить, – на него это дурно действует. И верно, я помню случай, когда папа ставит меня на подоконник и целится в меня из револьвера. Он пьян, мама умоляет его прекратить “это”, падает перед ним на колени…

Считается, что в трезвом виде папа обаятельнейший, милейший, прелестный человек, но стоит ему выпить – и он превращается в зверя».

* * *

Сам Юрий Карлович Олеша не зверел. Но его тяжелый алкоголизм – наследственный недуг.

* * *

У акцизного чиновника, обедневшего дворянина, имелся родовой герб: олень с золотой короной, надетой на шею.

Олеша не раз повторял, что шляхтич.

«Нищий круль», – говорил о нем Валентин Катаев, друг.

Мать он помнил неотчетливо. Она рисовала, ее называли Рафаэлем.

«Передо мною ее фотография тех времен. Она в берете, с блестящими серыми глазами – молодая, чем-то только что обиженная, плакавшая и вот уже развеселившаяся женщина. Ее звали Ольга».

Ольга – так же будут звать его жену.

Жизнь, думал он, это вечное лето.

* * *

В том же городе, в доме Вацмана на Новосельской улице, проживает австрийский эмигрант Густав Суок. Для удобства он числится турецкоподанным. Точно, как впоследствии папа Остапа Бендера.

Совпадение неслучайно. Жизнь в знаменитом городе тесно переплетена с будущей знаменитой литературой. Потому что будущие знаменитые писатели – Катаев, Бабель, Багрицкий, Ильф, Олеша – по совпадению все живут в Одессе.

Суок – то же совпадение. Сказка «Три толстяка».

Суок звали одну из самых обаятельных героинь русской детской классики.

У Густава Суока и его жены Софьи – три дочери. Лидия, Ольга, Серафима.

Лидия старшая, Серафима младшая.

Одесса 20-х годов переполнена гениями: спортсменами, авиаторами, гонщиками, артистами, поэтами. Олеша среди них первый, любимец публики. Особым успехом пользуется у гимназисток.

Они собираются в чужой квартире, оставленной хозяевами: те же Валентин Катаев, Исаак Бабель, Эдуард Дзюбин, взявший себе звучный псевдоним Багрицкий, Илья Ильф, Семен Кирсанов, Лев Славин, Юрий Олеша…

Их литературное объединение именуется «Коллектив поэтов».

По временам перемещаются в кафе «Меблированный остров», сокращенно «Мебос». Иногда выступают в Летнем театре.