* * *

Ему 31 год. Он записывает в дневнике:

«Все время кажется мне, что взрослость где-то там, что она еще наступит… Взрослость в том смысле, как понималось это в буржуазном воспитании, – означала утверждение в обществе и большей частью – через овладение собственностью. У нас уничтожили собственность. Что такое теперь – положение в обществе? В каком обществе? Из каких элементов слагается современное общество?

Вряд ли кто-нибудь из тридцатилетних чувствует себя взрослым».

Он видит в парикмахерской человека, каким ему хотелось бы быть. Лицо солдата, здоровый, губы как у Маяковского. Лицо, которое кажется Олеше интернационально мужским, лицом пилота – такой тип мужественности.

А вот автопортрет:

«Я росту маленького; туловище, впрочем, годилось бы для человека большого, но коротки ноги, – поэтому я нескладен, смешон; у меня широкие плечи, низкая шея, я толст. Никогда не предполагал, что буду толстым, лет с двадцати пять начал толстеть. И теперь, когда мне тридцать, я маленький толстячок, набрякший, с ощущением ошейника под затылком и подбородком, с гудением в ушах, с глазами, которые краснеют после сна и после того, как я нагибаюсь, и от холода… У меня мясистый, сравнительно приличной формы нос, узкие губы, выдающийся подбородок, глаза сидят глубоко, очень глубоко, как-то смертно. Лицо мое рассчитано на великую биографию…»

Все-таки лицо «рассчитано на великую биографию»…

Но ему не нравится в себе гораздо больше, чем просто внешность.

«Я русский интеллигент. В России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность – интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т. п. Моя мечта – перестать быть интеллигентом…»

Это тем более драматическая коллизия, если вспомнить разразившуюся внезапно, как летняя гроза, опальную, диссидентскую книгу Аркадия Белинкова «Гибель и сдача советского интеллигента. Юрий Олеша». Счет, который честный и талантливый писатель Аркадий Белинков предъявит не какому-нибудь литературному подонку, которых пруд пруди в СССР, а талантливому и честному писателю Юрию Олеше!..

С горьким и сильным чувством за Олешу вступился еще один честный и талантливый писатель Борис Ямпольский:

«Есть на свете люди – литературоведы, – которые пытаются выдать сейчас Олешу чуть ли не за эталон приспособленчества. Какая ужасная слепота и несправедливость… Он был высечен из цельного благородного камня, в нем не было ни капли, ни одного капилляра подлизы, карьериста, ему доступны были волшебные видения…»

Счет Белинкова – счет оставшемуся живым и даже как будто не гонимому человеку среди тех, кто погиб, включая самых близких.

Из самых близких – режиссер Всеволод Мейерхольд и его жена актриса Зинаида Райх.

Мейерхольд ставил пьесу Олеши «Список благодеяний».

«Мейерхольд говорил: гениальная! Приятно верить… А может быть, пьеса моя средняя, обыкновенная пьеска – и больше ничего.

Нет, в глубине души я уверен: пьесу я написал замечательную…»

Среди записей Олеши вот эта, трагическая:

«Я отлично помню, как на другой день после премьеры с перегаром в голове стоял я в сумеречный день…

Вскоре Райх убили. Говорят, что ей выкололи глаза… Прекрасные черные глаза Зинаиды Райх – смотревшие, при всем ее демонизме, все же послушным старательным взглядом девочки…

Я помню ее всю в белизне – голых плеч, какого-то итерпуфа, пудры – перед зеркалом в ее уборной, в театре – пока пели звонки под потолком и красная лампочка, мигая, звала ее идти на сцену.

Они меня любили, Мейерхольды.

Я бежал от их слишком назойливой любви…

Она умерла, привезенная скорой помощью в больницу, от утраты крови. Похоронили ее, так сказать, в полицейском порядке, но одевала ее для гроба балерина Гельцер…»

Перед гибелью Мейерхольды прощались с Олешей в сновидении. Подошли к какому-то окну с улицы, и, остановившись перед темным, но прозрачным окном, поклонились.

* * *

В годы сталинских репрессий были уничтожены многие вокруг Олеши: помимо Мейерхольдов – Бабель, Нарбут, Святополк-Мирский, Стенич…

Аркадий Белинков упрекает Олешу в том, что ему-то ничего особого не грозило, а он прогибался перед властью заранее.

В частности, не нравится Белинкову путаная, сбивчивая речь Олеши в 1934 году на Первом съезде писателей о том, что чувствует себя нищим, утратившим все и не знающим, как жить.

Возможно, Белинкову были неизвестны документы, которые увидели свет позднее.

Показания друга Олеши, переводчика Валентина Стенича, в застенках НКВД об антисоветской группе, которая якобы сложилась вокруг него и Олеши в 1933—1935 годах: Олеша (цитата) «допустил враждебный выпад против Сталина, заявив, что он является основным виновником создавшегося положения в стране, при котором губится всякое развитие человеческой личности»; что (цитата) «всегда в беседах подчеркивал свое стремление лично совершить террористический акт… Например, зимой 1936 года, когда мы проходили мимо здания ЦК ВКП(б), Олеша сделал злобный клеветнический выпад против Сталина, заявив: “А я все-таки убью Сталина”».

Почему Олеша не попал в жернова репрессивной машины – Бог весть. Сталинская машина иногда давала сбои.

Между тем, наш герой уже в первой трети ХХ века отлично сознает то, что для многих остается неясным и в ХХI веке.

«Я хочу написать пьесу, в которой было бы изображено современное общество… Темой одного из героев этой пьесы должно быть следующее положение: “Нельзя строить государство, одновременно разрушая общество”».

Олеша отлично понимает убогость соцреализма —метода, каким партия велела писать всем советским писателям.

Знаменитая его фраза о писательнице Анне Караваевой:

«Когда Гофман пишет “вошел черт” – это реализм. Когда Караваева пишет: “Липочка вступила в колхоз” – это фантастика».

* * *

Сестры Суок оказались женами трех литераторов: Багрицкого, Олеши и Нарбута.

Уже когда их мужей не будет на свете, три сестры придут в поликлинику Литфонда переоформлять какие-то бумаги. Девушка-регистратор воскликнет: «И у вас у всех такие мужья! Какое счастье!» Серафима и Лидия промолчат. Третья, Ольга, коротко скажет: «Трудное счастье».

Эдуард Багрицкий умер от астмы зимой 1934 года. Ему было 39 лет.

Владимир Нарбут арестован осенью 1936 года и сгинул в сталинских лагерях.

Вдова Багрицкого Лидия пыталась заступиться за Нарбута как за родственника перед комиссарами НКВД. Результатом – тюрьма летом 1937 года и ссылка в глухую казахстанскую степь. Она вышла из ГУЛАГа через 17 лет.

Серафима, оставшись вдовой, стала женой Виктора Шкловского, у которого начинала литературным секретарем, разведя его с предыдущей женой. Она была бездетна.