Кравченко, что сказать ему… Набрав в грудь побольше воздуха, я толкнула дверь и вошла. Леха еще спал, через закрытые жалюзи пробивались лучи солнца, падая на лицо, такое темное на белой наволочке. Правая рука безжизненно и как бы отдельно от тела лежала поверх одеяла, левая была сжата в кулак и закинута за голову – он всегда так спал. Он не слышал, как я вошла, утренний сон самый крепкий, я села рядом, мимоходом сняв с одеяла кудрявый белый волос. Я накручивала его на палец и думала, думала… Мне не хотелось выглядеть ревнивой и неуверенной в себе женой, но и полной дурой – тоже. Ладно, решила я, пусть все идет, как идет. Кравченко наконец-то открыл глаза, заулыбался, увидев меня:

– Ласточка моя, пришла… Где же ты была так долго? – и потянулся ко мне левой рукой.

Я молча подняла свою, покачала перед его глазами намотанным на палец белым волосом. Кравченко перехватил мою руку, сорвал этот волос и бросил на пол, потом прижал руку к губам и стал целовать ее. Я по-прежнему молчала. Вдруг он взял меня за подбородок и развернул мое лицо к себе, требовательно взглянул в глаза и спросил:

– Ты веришь мне?

– Нет, – сказала я бесцветным голосом.

– Ты не в праве не верить мне, я никогда тебе не врал! – тихо и твердо сказал Леха. – Никогда и ни в чем. И если я говорю, что не было ничего, то оно так и есть.

– Тогда почему ты волнуешься так?

– Прекрати! – попросил он. – Я не могу так больше. Не надо, ласточка моя, я устал, я соскучился, тебя ведь не было три дня, целую вечность, ты не зашла ко мне даже на минутку…

– Конечно! – раздалось из-за открывающейся двери. – Ваша жена была очень занята, но к капитану Лещенко зайти все же успела! – в палату вошла Алена, по-хозяйски огляделась, что-то поправила в шкафу с лекарствами.

Я выпрямилась, но с постели не встала, наблюдая за этими манипуляциями. Словно не замечая меня, она раздвинула жалюзи, взяла со спинки полотенце, намочила его и стала вытирать Лехино лицо. У Кравченко была такая рожа, что мне сделалось смешно и даже жалко его немного. Я молча встала и вышла, метнувшись в бокс к Лешему. Он не спал уже, удивленно уставился на меня, но я, закрыв рукой его рот, спрятала лицо на его перебинтованной, пахнущей мазью Вишневского груди, и затряслась в беззвучных рыданиях. Леший ничего не понимал, растерянно гладил мою голову, оставляя в волосах нитки от бинта, и все пытался что-то сказать, но я прижимала руку к его губам и продолжала плакать. Наконец, Лешему удалось освободить свой рот, и он тихо спросил:

– Что с тобой?

– Я больше не могу, Костя… это невыносимо – она ведет себя так, словно это она его жена, а он молчит… Она скоро прямо при мне его изнасилует, а он так и будет молчать… Костя, что я делаю не так?

– Не знаю, – вздохнул он. – Даже не знаю… мы ведь были у него вчера, так он нас послал по одному популярному адресу. Может, тебе на самом деле уехать? Пусть перебесится, подумает.

– Кто меня отпустит? А могла бы – рванула бы пешком.

– Ладно, не реви. Что ты раскисла? Ты же сильная девка, чего так распустилась? Ведь это только ей в радость, она же точно знает, что у тебя с нервами не в порядке, специально тебя провоцирует.

Вдруг в соседнем боксе раздался грохот, потом истошный визг и топот каблуков по коридору. Я сорвалась и побежала туда. Кравченко лежал на левом боку, прямо на полу возле кровати, из рассеченной брови текла кровь, он пытался повернуться и не мог. Сделать подобное я могла только в состоянии аффекта – поднять эту глыбищу и опрокинуть обратно на койку, но я сделала… Тяжело дыша и чувствуя, как разламывается спина, я накрыла Леху одеялом и со смаком отхлестала по щекам. Он мотал головой и счастливо улыбался.

Найдя в шкафу бикс с инструментами и шовным материалом, я стала накладывать швы на бровь Кравченко. Он скрипел зубами, матерился вполголоса, но терпел. Закончив и наложив на бровь салфетку, я поинтересовалась:

– Ну, а где же твоя индивидуальная сестра?

– Ой, перестань! – сморщился Леха. – Не надоело еще? Сама же видишь, я без тебя никто и ничто, хотел на ноги встать, так вон морду всю разбил. А ты где была, небось, к Лешему ходила?

– Да, а что? – спросила я с вызовом.

– Нет, ничего. Я и сам знаю, что к нему, здесь ведь все слышно. Прости меня, родная, я виноват. Но ты поверь – мне никто не нужен, кроме тебя, только ты…

– Слушай, Кравченко, а почему я нужна тебе только тогда, когда тебе плохо?

– Ты всегда мне нужна. Ты – все, что у меня есть.

– Нахал! Это моя фраза…

Он притянул меня к себе, поцеловал и прижал мою голову к груди, замерев и даже, кажется, не дыша.

– У тебя волосы лекарством пахнут, – произнес он через какое-то время. – А раньше яблоками пахли…

Я дотянулась до его губ, и мы опять начали целоваться, все больше увлекаясь, Леха гладил меня левой рукой, задирая халат, расстегнул его сверху, запустил руку под сатиновую форменную рубашку, и я застонала:

– Остановись, утро на дворе, врачи на обход сейчас пойдут… Мне попадет…

– Ты уже не на работе, сейчас ты просто моя жена, – прошептал Леха, не выпуская меня, но я все же вырвалась и отошла к раковине, поправляя волосы и застегивая халат, что оказалось вовремя – в палату вошел обеспокоенный Борисов:

– Что здесь произошло? – ага, не прошло и часа, как подоспела помощь!

– Ничего, – пожал плечами Кравченко.

– Что у вас на брови, капитан?

– Швы, – отозвалась я, и Борисов, наконец, меня заметил:

– Какие швы? Откуда?

– Капитан рассек бровь при падении, пришлось наложить четыре шва, – отрапортовала я, как и было положено. – Рана обработана, наложена асептическая повязка.

– Вы сами, Стрельцова? – удивился он.

– Это входит в перечень практических навыков военфельдшера, разве нет?

– Стоп, я не понял – вы-то при чем? – нормально, он что, на облаке живет? Весь госпиталь знает, а он – нет, ну, надо же! – Вы что же, воевали?

– Зачем так громко? В Чечне была, да, но уж чтобы прямо так – «воевала»… Я же не снайпер, я – фельдшер.

– Док, это она скромничает, – заметил Леха. – Четыре месяца она со мной в роте была, на зачистки, правда, не брал, но иногда случалось.

– Как? –