Тосковала она по мужу отчаянно. Спала только на его стороне кровати, по дому ходила в его свитерах и носках. Составляла долгие письма, подробно передавая всякие незначительные происшествия. Иногда ей казалось, что в этом нет никакой необходимости, потому что он узнает о содержимом письма по мере того, как она выводит строки на листе бумаги.

Чтобы как-то развлечь себя и разогнать тоску, Софья завела привычку ходить по выходным в гости, благо было к кому – трое братьев успели жениться и обзавестись детьми, и только самый младший дослуживал последний год в армии. Племянников она нежно любила, но особенно выделяла дочь старшего брата, которая к тому же получилась сущей ее копией. Вдоволь с ней наигравшись, она возвращалась домой, вытаскивала из бельевого сундука припасенную атласную ткань цвета спелого граната, расстилала ее на кровати и воображала, как сошьет платье для своей дочери, которая всенепременно родится сразу после того, как она переедет к Бениамину. Она не сомневалась, что произойдет это в олимпийский восьмидесятый год. Строила планы, загибая пальцы и высчитывая положенные девять месяцев.

– Прилечу и сразу забеременею. И наконец-то выношу ребенка. Если все сложится, как я запланировала, родится она в феврале. Хорошо, что ткань для платьица я взяла алую, яркий цвет зимнему ребенку особенно к лицу! – довольная своей проницательностью, заключала она.

За последнее время Софья резко сузила круг общения. Раньше она любила шумные застолья, где можно было обильно и вкусно поесть, запивая съеденное домашним вином или же тепловатой обжигающей тутовкой, а потом на десерт с крепко заваренным кофе и коньяком во всю мощь легких по-деревенски непринужденно обсудить передающиеся шепотом сплетни. Сейчас же она старалась окружить себя только самыми близкими, потому что лишь они не пытали ее ненужными, набившими оскомину вопросами и не сверлили переносицу жалостливыми беспардонными взглядами. Софья теперь знала наверняка – навязчивое сочувствие может ранить даже сильнее, чем ледяное равнодушие.

Но на юбилей Марины она все-таки пошла, чтоб не обижать подругу. Да и Бениамин, которому она рассказала о предстоящем торжестве, посоветовал не пропускать празднования.

– Она ведь столько всего сделала для тебя! – с укором напомнил он, отметая слабые попытки жены ограничиться подарком, врученным на работе. Софья нехотя уступила.

Юбилей справляли в том же ресторане с видом на старую – десятого века – крепость, где гуляли ее свадьбу. Народу было много, и Софья с облегчением затерялась в толпе празднующих, а потом и вовсе ушла на круглый, выгнутый скобой балкон, где, забившись в самый угол, потягивала коньяк, наблюдая за тем, как вслед за уличными фонарями, будто в замедленной съемке, загорался свет в окнах домов. Заскучав, она принялась забавляться тем, что пыталась угадать, в каком именно окне еще вспыхнет лампочка. За тем занятием и застал ее Симон. Подошел спросить, не холодно ли ей, она помотала головой, посторонилась, давая ему облокотиться рядом на перила. Симон был двоюродным братом Марины и иногда заглядывал в ателье, чтобы передать что-нибудь нужное: дефицитные продукты, заграничные журналы с подробными выкройками или же мотки мохера, из которого та вязала воздушные жакеты и свитера. Будучи каменщиком и кровельщиком от бога, Симон обзавелся связями практически во всех учреждениях и с завидной легкостью доставал все, что измученному советским дефицитом человеку было недоступно. Софья познакомилась с ним чуть ли не в тот день, когда пришла устраиваться на работу. Симон, видя ласковое расположение двоюродной сестры к молодой коллеге, относился к ней с отеческим покровительством – все-таки разница в тринадцать лет давала о себе знать. Софья же его нежно полюбила за легкий нрав и хорошее чувство юмора, но никогда не замечала за ним той мужской притягательности, жертвами которой, по слухам, успели стать несколько вполне добропорядочных бердских женщин.

Они проговорили достаточно долго: он расспрашивал о Бениамине и переезде в Казахстан, она – о Меланье, которая, приболев, не смогла прийти на празднование. Не спросив разрешения, он накинул ей на плечи свой пиджак, нечаянно дотронувшись до шеи – ее обожгло ледяным прикосновением его пальцев. «Тебе же самому холодно», – запротестовала она и попыталась вернуть пиджак, но Симон крепко стиснул ей запястье, не давая этого сделать, она охнула, испугавшись силы его рук – у каменщиков она жесткая, могучая, – и, подняв на него глаза, поразилась, как это раньше не замечала его сдержанной мужественной красоты. Он смотрел на нее не менее изумленным взглядом, обнаружив в ней не просто красивую, но и неудержимо соблазнительную женщину. «Вот ведь, оказывается, ты какая!» – выдохнул он и ошалело, будто контуженный, замотал головой.

С того дня все и завертелось.

К тридцати трем годам Айинанц Меланья научилась смотреть на интрижки супруга сквозь пальцы – наконец-то подостыла, смирившись с его котовьей натурой. Раньше она ему такие скандалы закатывала, что любо-дорого было смотреть, но потом махнула рукой – все одно клинического бабника не исправишь, так какой резон криком исходить и здоровье себе гробить! Да и времени на выяснение отношений совсем не оставалось, дети, посыпавшиеся один за другим словно мелкий горох, отнимали все ее время. Старшему недавно исполнилось шесть лет, среднему – четыре годика, а младшему вообще полтора. Пока накормишь-носы утрешь-умоешь-спать уложишь – сил не то что на скандал, на мало-мальскую ревность не остается. Не говоря уже о заботах по хозяйству, которое положено содержать в идеальном порядке: сад-огород, целый курятник всяко-разной птицы, корова и три козы, которых нужно подоить, на выпас выпроводить и вечером встретить, стирка-глажка-уборка, ну и готовка, будь она неладна, мясо само в фарш не порубится и в виноградные листья не завернется, мацун с чесноком в густой соус не взобьются, а хлеб не испечется, сколько ни сверли взглядом тяжелую заслонку каменной печи!

Симон нещадно пользовался хронической усталостью жены, оправдывая свои похождения отсутствием интимной жизни. Меланья, часто отказывающая по причине крайней утомленности ему в ласке, но свято верящая в нерушимые узы брака, махнула рукой – черт с тобой, все равно никуда не денешься – законную жену так легко не подвинуть! Но раз в месяц все-таки закатывала эталонные скандалы, на которые иногда даже сбегались поглазеть соседи. Внимание сторонних наблюдателей ей не мешало, а скорее даже наоборот – придавало сил, потому она, взявшись за дело, разворачивалась во всю мощь, превращая обычную семейную разборку в театральное представление, где антракта, для того чтобы хотя бы перевести дыхание, не предусматривалось. Ошеломленные соседи долго потом обсуждали наиболее яркие сцены, трактуя каждую на свой лад. Особенно старался отставной военный Енинац Сако, в каждом действии Меланьи углядывающий милитаристический подтекст:

– Посуду хорошо побила, в три приема, главное – каждый громче предыдущего! Иначе как ударной волной такое не назовешь!

– Видели, как она веником в окно запулила?! Прямо как гранату кинула, только чеку выдернуть забыла!

Симон, признающий за женой право выпустить пар, переносил скандалы со стойкостью и терпением: заблаговременно укрывшись в недрах дома, он до поры до времени не показывался на авансцене, давая Меланье доиграть действо. И только под самый занавес, почуяв, что она вот-вот выдохнется, оглушительно – даже во дворе можно было услышать перезвон подскочивших в стеклянной горке фужеров – грохал кулаком по столу: уймись, женщина, хорош уже! Меланья, моментально умолкнув, фыркала и, демонстративно громко топая, выходила на веранду, шаря по карманам платья в поисках сигарет и спичек.