Девочка родилась, как и было загадано, в феврале. Правда, задержалась почти на две недели и появилась на свет ранним утром двадцать девятого числа. Чтобы не справлять ее день рождения раз в четыре года, Софья упросила проставить в метрике двадцать восьмое. «Может, первое марта выбрать, разве не лучше, чтобы был весенний день?» – вздернула выщипанные в едва заметную ниточку брови сотрудница ЗАГСа. «Нет, это зимняя девочка», – отрезала Софья.

Беременность она проходила без осложнений. Выписавшись из больницы после перелома, вознамерилась собрать вещи, чтобы вернуться к родителям. Но золовка не дала ей этого сделать. Она выбралась из своей дальней деревни, чтобы уговорить ее остаться хотя бы до той поры, пока Бениамин не даст о себе знать.

– Зачем? Ведь и так все ясно, – дернула плечом Софья.

– Без решения моего брата ты его дом не покинешь! – отмела возражения твердым голосом золовка.

Не в пример своей оскорбленной матери, отрекшейся от невестки, она проявила удивительную чуткость и понимание. За неделю, что прожила с Софьей, не выказала хотя бы малейшего осуждения. Помогала по дому, готовила, закатала десять банок персикового компота. Много рассказывала о своем детстве, о том, как они с братом изводили мать шалостями, а та в наказание лишала их меда – единственной сладости, которая была доступна их бедной семье.

– И тогда Бено воровал мед прямо из улья. Осторожно поднимает крышку, вытащит рамку, отковыряет кусок сот и снова закроет улей. Что удивительно – ни разу его пчелы не ужалили. И ни разу он не попался. Зато отец потом диву давался, откуда в сотах берутся такие странные проплешины!

Софья, с детства панически боявшаяся пчел, взвизгивала от ужаса: она даже под угрозой пыток не стала бы приближаться к пасеке.

Золовка меж тем продолжала рассказывать:

– Мы с Беником сначала съедали сворованное, разделив честно пополам, а потом облизывали ему ладони. Мне он всегда уступал правую ладонь, говорил, что на ней меда больше, чем на левой! – И золовка смущенно смеялась.

Софья прислушивалась к нытью в сердце, наливалась слезами. Чтоб не выдавать переживаний, уводила разговор в сторону:

– Неужели отец так и не догадался, что это вы воруете мед?

Золовка прикрывала глаза, молчала, греясь прошлым.

– Конечно, догадывался. Просто не хотел выдавать нас матери, – вынырнув наконец из счастливых воспоминаний, отвечала она.

Собравшись спустя неделю обратно к себе в деревню, она, привстав на цыпочки и поцеловав невестку в щеку, заставила ее поклясться, что та не переедет, пока не поговорит с Бено. И погладила ее на прощание по животу. Софья бы не осталась, если бы не этот трогательный жест.

Всю беременность она проработала в ателье, не обращая внимания на косые взгляды мастериц. Марина продолжала с ней дружить, правда, разговоров о случившемся не заводила, и Софья была ей за это бесконечно благодарна. Симон теперь в ателье не появлялся, но позвонил ей домой. Сухо поблагодарив за беспокойство и заверив, что ни в чем не нуждается, Софья попросила больше ее не беспокоить. Он пытался еще несколько раз связаться с ней, но она, услышав его голос, бросала трубку.

Когда она родила, Симон отправил с Мариной деньги, однако Софья отказалась их брать.

– Передай, что мне от него ничего не нужно.

Марина передала.

Вернулся Бениамин через полтора года, совершенно изменившийся – поседевший и угрюмый, с исчерченным морщинами лицом и потухшими глазами. За время разлуки он ни разу не позвонил жене и оставил без ответа два ее робких письма и поздравительную открытку на день рождения. Деньги, правда, ежемесячно перечислял. Изредка он заказывал междугородний разговор с Косой Вардануш и, пока та, путаясь в словах, пересказывала новости, слушал, прижав плечом к уху телефонную трубку и бесцельно шаря взглядом по посетителям почты, терпеливо дожидавшимся своей очереди. Поблагодарив Вардануш, он отключался, оставив без ответа ее суматошное «может, какое слово Софье передать?». Выкуривал на ступеньках почтового отделения одну за другой две сигареты, стряхивая пепел за перила. Казахское солнце, во сто крат жарче армянского, закатывалось плоским мельничным жерновом за белокаменные дома, шелестели чинары, к остановке, цепляясь бровями за провода, подъезжал бело-синий троллейбус. Бениамин медленно направлялся к нему, докуривая на ходу сигарету, не беспокоясь о том, что не успеет – спешить ему все равно было некуда.

Вардануш слово в слово пересказывала Софье телефонный разговор, заканчивая одной и той же виноватой фразой: «Тебе он и в этот раз ничего не передал». Софья больно закусывала губу, прятала глаза. Порывалась перебраться к родителям, тем более что они ее настойчиво звали, но в последний миг, вспомнив об обещании, данном золовке, и уступив увещеваниям Вардануш, твердящей, что вернуться всегда успеется, передумывала. Спустя годы, оборачиваясь к тем беспросветным дням, она признавалась себе, что, несмотря на беззаветную поддержку родных, продержаться ей помогли только двое: Косая Вардануш и новорожденная дочь.

Девочка, в первые месяцы жизни как две капли воды похожая на Симона, потихоньку стала меняться и к годику превратилась в копию старшего брата Софьи. Ему это сходство неимоверно льстило, и он часто шутил, что они с сестрой, не сговариваясь, поменялись внешностью, намекая на зеркальную похожесть дочерей. Софья не спорила – она с радостью и облегчением узнавала в своем ребенке высокий покатый лоб, огромные прозрачные глаза и кривоватую, чуть насмешливую улыбку брата. Ждать пятилетия девочки она не стала и сшила ей из припасенной ткани аж три платьица, одно красивее другого. Дочь выглядела в них нарядной куколкой, но, невзлюбив воланы и рюши, все пыталась их оторвать, а потерпев неудачу – капризничала и хныкала. Софья без сожаления убрала платьица в чемодан, куда складывала всякую ненужную одежду, а потом с оказией передала золовке в деревню – она найдет кому их передарить.

Косая Вардануш, обладающая удивительной способностью появляться именно тогда, когда в этом возникала необходимость, несколько раз на дню забегала, чтобы разузнать, нуждается ли она в чем-нибудь. Ненавистную Софье глажку она полностью взяла на себя: забирала гору пеленок и распашонок и возвращала тщательно проглаженные аккуратные стопки. Софья не доверяла ей девочку, да и Вардануш боялась взять ее на руки, но часто помогала при купании, осторожно поливая из ковшика и подавая полотенце. Режущиеся на седьмом месяце зубки превратили жизнь ребенка в нескончаемую пытку – она постоянно температурила, плакала от боли и отказывалась брать грудь. Софья выбивалась из сил, пытаясь хоть немного облегчить ее страдания, однако тщетно: ни выписанные врачом лекарства, ни ромашковое масло, ни слабенький раствор соды, которым нужно было обмазывать ноющие вспухшие десны, облегчения не приносили. Однажды, отчаявшись как-либо помочь дочери, она безутешно разрыдалась, прижимая ее к себе. Вардануш, заглянувшая за очередной партией глажки, нерешительно подошла, склонилась над надрывающейся в крике малышкой и, прижавшись губами к ее пылающему лбу, простояла так несколько секунд. Девочка до того резко оборвала плач, что Софья испугалась – не потеряла ли та сознание? Она грубо оттолкнула Вардануш и с изумлением обнаружила, что ребенок спит.