— Даже не знаю, Джавад, — говорит она. — Не хочу ввязываться в твои темные дела. Вдруг станет известно, что я тебе помогаю, — это может навредить Исааку.

Джавад останавливается, берет Фарназ за руку.

— Прошу тебя! Если я не уеду из Тегерана, меня как пить дать схватят. А мне, при моей репутации, надеяться не на что, это я тебе точно говорю.

Они стоят у фруктовой лавки; в утреннем воздухе разливается кисло-сладкий аромат гранатов, красных и золотистых гранатов с «коронами» набекрень. Фарназ смотрит на полосатого в лучах солнца Джавада — в глазах у него мольба.

— Но если я сниму со счета такую крупную сумму, это вызовет подозрения. А выписать чек тебе невозможно.

— Я все продумал. Один мой друг, Шахрийар Бехешти, держит антикварную лавку. Выпиши чек ему, а он передаст деньги мне. Если тебя спросят, на что ты потратила десять тысяч долларов, скажешь — купила миниатюру шестнадцатого века. Мой друг даст ее тебе на время — вдруг понадобится подтвердить покупку.

— Ох, Джавад, даже не знаю… И без того столько навалилось.

— Пожалуйста! Вся надежда только на тебя. Иначе мне конец — как схватят, тут же убьют.

Она размышляет: как бы на ее месте поступил Исаак? Он столько раз выручал Джавада, прекрасно понимая, что брат ни доллара не вернет. Но дело даже не в том, что Джавад с его аферами, беспутными девицами, постоянными просьбами ссудить ему деньги вызывал у нее неприязнь. Не помоги она ему, его в самом деле убьют, а разве можно жить с такой тяжестью на душе, да и как она посмотрит в глаза Исааку.

— Ну, хорошо.

Они сворачивают в примыкающий к базару безлюдный переулок, там высятся горы пустых коробок, мешки с мусором. Пахнет плесенью; по мятым яблокам и раздавленным кабачкам ползает колония муравьев. Она достает чековую книжку.

— Так кто продает мне миниатюру за десять тысяч долларов?

— Спасибо тебе, Фарназ! Получатель — «Антиквариат Фариба». Когда я доберусь до той деревушки, отправлю тебе письмо, подпишусь «хаджи Голям». Как только у меня появятся деньги, переправлю их антиквару, а он вернет тебе. Когда перейду границу, напишу еще письмо. В нем будет фраза: «Дети выросли и думают, где обосноваться».

Она передает чек.

— Удачи, Джавад. Будем ждать добрых вестей.

Он берет чек, опускает в карман.

— Вот увидишь, — говорит он. — Однажды все мы — ты, Исаак, дети, я — встретимся в чудесном местечке, скажем, в Париже на берегу Сены, или в Нью-Йорке возле Эмпайр-стейт-билдинг, или в испанской Альгамбре. Будем сидеть под деревом, пить чай и говорить: «А помните?..»

— Джавад-джан, — говорит она, — не до жиру, быть бы живу.

— Видишь ли, Фарназ, без мечты не прожить. — Джавад одергивает пальто, целует Фарназ в щеку. — Да, чуть было не забыл… — Он достает из кармана пропавшее кольцо с сапфиром. — Держи. Нужен был залог — я кое-кому задолжал. Тебе даже говорить не стал — знал, что верну. Вот, возьми.

— Мое кольцо! — Фарназ тут же надевает его на палец. — Джавад, ты что, думал, я не замечу пропажи?

— Знал, что заметишь. Но был уверен, что верну кольцо. В целости и сохранности. Ладно, мне пора. Ну, пока, Фарназ. Поцелуй за меня малышку Ширин. Даст Бог, встретимся в другой стране! — Джавад поворачивается, уходит легкой, пружинистой походкой.

Джавад, хоть и вращается среди отбросов, блюдет кодекс чести, у него есть принципы, и это в конечном счете располагает к нему. Она смотрит на руку: кольцо, первый подарок Исаака, снова с ней — она счастлива. Тяжесть на пальце успокаивает, на секунду у Фарназ мелькает мысль: а не доброе ли это предзнаменование — не значит ли это, что Исаак вернется?

Она идет через базар, узкие проходы исполосованы лучами солнца, пробивающимися сквозь отверстия в железной крыше. Как вышло, что в ее спокойной, упорядоченной жизни вдруг воцарился хаос? Муж в тюрьме, дочь недомогает, прислуга распустилась, их достояние разворовывают, и мало того, еще и деверь в бегах, который тайно ввозит водку и тайно же покидает страну, успев наследить по обе стороны Каспия. Да и она теперь причастна к его аферам из-за чека, только что выписанного на имя некоего антиквара, у которого ей предстоит забрать миниатюру шестнадцатого века.

Сама мысль о спокойной, упорядоченной жизни — лишь иллюзия, думает она.

Исаак стоит на одной ноге. Другую он поставил в раковину — смыть со ступни запекшуюся кровь. И так по нескольку раз на дню: сначала он моет одну ногу, затем другую, причем времени это занимает немало, требует большой сноровки и силы воли.

С тех пор как его начали избивать, он понял: никакого дела против него нет, это просто испытание на выдержку. Ничто не изменилось, разве что Мохсен хочет помучить его еще. Возможно, Мехди был прав, возможно, близость конца всегда чувствуешь. «Все чуешь, — говорил он, — по тому, как следователь дышит. Сразу понимаешь — тебе ничего не светит».

Он ложится. За стеной ветер кружит снежинки. Он здесь без малого полгода. Тем временем в Гиляне[43] собрали чайный лист, в Реште[44] с апельсиновых и лимонных деревьев собрали плоды, рыбаки засолили осетровую икру. Он закрывает глаза. Шесть утра: за дверью звякают бутылки с молоком. Семь: пахнет кипяченым молоком, цейлонским чаем, яичницей. Восемь: душ, газета, табак. Девять: скрип кресел, стрекот пишущих машинок, разговоры о пробках на дороге. Десять: речной жемчуг для Фарназ, подарок японского коллеги. Одиннадцать: горячий самовар, на столе сверкает новая партия рубинов. Двенадцать: «Амин-ага, я пошла на обед». Час: скворчание стейка, рука Фарназ над столом. Два: чашечка турецкого кофе. Три: короткий сон на диване в кабинете. Четыре: запах свежих чернил на новом контракте. Пять: скрип кресел, урчание моторов, тишина. Шесть: набор «Лего» для Парвиза, Барби для Ширин, орхидея для Фарназ. Семь: коньяк перед ужином, по телу разливается тепло. Восемь: запах тлеющих углей, сочный кебаб. Девять, десять: кино. Одиннадцать: пора спать! Двенадцать: стакан кипяченого молока. Час: запах лосьона Фарназ — цветы апельсина.

Два, три, четыре, пять: крепкий сон человека, не ведающего, что часы его сочтены.

— Брат Амин, время обеда.

Он открывает глаза. В полумраке камеры глаз охранника не разглядеть. Однако сейчас день, и он решает, что перед ним Хосейн.

Охранник склоняется, обхватывает Исаака за плечи, помогает сесть.

— Как держишься, брат? — спрашивает он.

Исаак растирает лицо ладонями.

— Брат, — говорит Хосейн, — ты поплачь. Сразу полегчает.

— Не могу. Слезы высохли.

— Тогда хоть поешь. Завтра — душ. Принесу тебе чистых бинтов.