После тщательного допроса, длившегося без малого два дня, в арестантской осталось лишь трое – сама Аполлинария Святославовна, Савелий и Бонифаций Иланович – главный свидетель обвинения. Остальные члены труппы оказались не связанны с преступлениями и были выпущены на волю. Однако, уезжать из города они отказались, решив дождаться суда.

Единственный, кого мне было жаль в этой истории – это Савелий. На допросе он либо мычал, либо продолжал улыбаться. По своей натуре, беззлобный ребенок, состоянием которого так гнусно воспользовались. Надеюсь ему вынесут справедливый приговор.

Вроде бы, все закончилось. Но два обстоятельства продолжали меня тревожить в этом деле. Во-первых, отпечатки Аполлинарии, как я и прогнозировала – были найдены в комнате госпожи Олейниковой. А вот отпечатки Савелия, в комнате господина Хвалёнова – нет. Во-вторых, картину так и не нашли. Похоже, ее надежно спрятали где-то за территорией цирка.

Что-то я все-таки упустила. Оттого и сердце не на месте. Ноет, сосет под ложечкой.

Призраки, словно чувствуя то же самое, не отставали от меня ни на шаг. Ночью кружили по спальной комнате. Днем тащились следом, вися над головой. Даже сейчас находились на одном с нами балкончике, завывая в такт с тенором. Должна заметить, выходило у них не хуже.

На грустной ноте представление подошло к концу. Забитый зал взорвался аплодисментами. Плотные цепочки из людей потянулись к выходу. Очередь в гардеробную, длинной в полгорода, двигалась нестерпимо медленно.

Когда мы трое все-таки забрали свою верхнюю одежду, пришел черед нового испытания – найти пустую пролетку. И если во время сильной метели, когда люди сидели по домам, задача казалась – сложнее некуда. То в теплую погоду, что выдалась в последние дни, было ничем не лучше.

Тех извозчиков, которых не успели нанять посетители оперы, наняли любители вечерних прогулок. Не помоги нам случайно встреченный знакомый тетушки, некий купец, давний ухажер Градиславы Богдановны, так бы и топтались у Китежского театра добрую половину ночи.

Усадив нас в свой экипаж, он велел кучеру сначала отправиться по адресу, где проживала Дарья, а затем повернуть в сторону нашего с Инессой Ивановной дома. Ему самому места в салоне уже не хватило. Но мужчина не стал слушать наши возражения, сославшись на какие-то срочные дела.

– Зима на убыль идет, – заметила Инесса Ивановна глядя в окошко, стоило Дарье сойти и нам остаться наедине. – Весна не за горами. А там и Красная горка [1]… ярмарка невест.

Ее тоскливый вздох, пронзил меня подозрением. Видимо, не я одна по-доброму, но позавидовала Дарьиному счастью. Тетушка тоже заметно приуныла, пусть и по иной причине. Мечталось ей меня удачно пристроить, если не за графа, то хоть за кого-нибудь. На старости лет внучатых племянников понянчить.

Обычные родительские желания. Будь дед мой, Прохор Васильевич, живой, не ахал и охал, а действовал бы намного прямолинейнее.

– У Марии Ростиславовны Половинкиной, знакомицы моей давнишней, сын – жандармский офицер. Семья во всех отношениях достойная…

Пришел мой черед вздыхать.

– Тетушка!

– Ну чего? Встретились бы, авось приглянулся бы? Сердце девичье, оно ж завсегда для любви открыто.

– Не хочу я с ним встречаться.

Инесса Ивановна, различив в моем голосе стальные нотки, упала духом. Но быстро воспаряла, бросив на меня доверительный взгляд.

– А может в столице жениха поискать? Скатались бы. Там у батюшки твово добрые приятели имеются, на время приютили бы? Выбор всяко богаче Китежского. Глазки разбегутся.

– Тетушка, дело не в выборе, – решилась признаться я, пусть и не полностью. – Мне кажется… я свой уже сделала.

– Кто он? – опешила старушка, хватаясь за сердце. Глаза, размером с блюдце, вот-вот выскочат из орбит. – Мы знакомы? Из какой он семьи?

Как и ожидалось, вопросы посыпались градом.

– Пока он сам все не осознает и не сделает первый шаг – это не имеет значения.

– Выходит, ему и невдомек о твоих симпатиях? – покачала головой Инесса Ивановна. – Ох, милая Сонечка, как же ты еще молода и совсем не знаешь мужчин. Намеки – то есть просьба деликатного, обращенная к умному. А все мужчины как дети, робкие да глупые, ежели дело касается чувств. Тут надобно прямо говорить, а не тянуть канитель. Иначе останешься у разбитого корыта.

Тетушка, конечно, умудренная опытом, но уж больно категоричные у нее решения. Мне они совсем не подходили.

– А если он не испытывает ко мне того же? Разве не обременительно ему будет слушать мои признания? И ладно это был бы посторонний человек. А если нам с ним еще раб… встречаться на людях?

– Твоя правда, милая, – вынуждена была согласиться она. – Неудобно выйдет. Однако ж, как в народе говорится – помереть легко, а ты жить попробуй. Разве ж узнаешь, как оно будет, не спрошав?

Ее слова заставили меня глубоко задуматься, правда недолго. Лошади заржали и остановились напротив нашего дома. Кучер, соскочив с облучка, поспешил открыть дверь. Проводил до порога и откланялся.

В коридоре было темно. Одинокая масляная лампа стояла на полу, а рядом с ней, уткнувшись лицом в колени, сидела Глаша. На миг мне показалось, что она спит. Но раздавшийся в тишине судорожный всхлип, развеял заблуждение.

– Глаша, с тобой все в порядке? – бросилась я к ней и тут же остановилась, увидев поднятое ко мне красное от слез лицо.

– Барышня, горе приключилось. Тишка пропал.

– Как пропал? – присоединилась ко мне Инесса Ивановна. – Мы с Сонечкой уезжали, был тут.

– Был, и нет, – с трудом, по стеночке, поднялась девушка. – Я к ужину утку пекла. Отвлеклась, его и след простыл. По первой думала, с приятелями во дворе в снежки кидается. Вышла поискать, да нет его там. Токмо у порогу конверт лежал, а в нем письмецо…

Она залезла в карман домашней юбки и достала скомканную, пропитанную горькими слезами записку, писанную до того корявым почерком, с кучей ошибок, что с трудом разобрать поплывшие буквы:

«Софьи Алексевне Лидинцовой,

Жду васъ нынчи в полночъ на Курякинскомъ клатбище, у заброшной старошки. Преведети кого, мальцу не жыть».

За свою недолгую жизнь я прочла достаточно книг, видела немало фильмов и сериалов. Так вот, если им верить, то человека, приглашенного ради разговора на кладбище, в десяти случаях из десяти ждала неминуемая смерть.

Но если ослушаюсь и останусь дома – пострадает Тишка. Паренек, которого я считала полноценным членом своей семьи. Значит, надо ехать. Но, естественно, не одной. Захвачу с собой Гордея, он-то точно не откажет. И тетушка успокоилась, стоило мне сообщить ей, что никуда я в одиночестве не поеду. Передам записку приставу,