— Так, кто тут у вас главный? Вы Космэ, верно?

— Истинная правда, сеньор… — отвечает владелец угольного погреба Космэ де Мора, глубоко польщенный тем, что капитан запомнил его имя. — Готов служить вам и отечеству.

— У вас все умеют обращаться с оружием?

— Да более или менее… Я, к примеру, на охоту хожу.

— Это не то же самое. Вот эти двое сеньоров объяснят вам самое основное.

Покуда писари показывают Море и его команде, как скусывать патрон, заряжать, забивать пыж, целиться, стрелять и все начинать сначала, Веларде оглядывает стоящих вокруг людей. Среди них много подростков, а один — совсем ребенок, но он не опускает глаз перед капитаном.

— А это что за мальчуган?

— Наш младший, сеньор капитан, — отвечает юнец, который держится рядом с другим, очень похожим на него. — Никакими силами не удается прогнать его домой. Не уходит, хоть ты что с ним делай.

— Здесь опасно. И мать, наверно, с ума сходит от беспокойства.

— Не можем совладать с ним, сеньор… Не идет ни в какую, уперся как все равно ослик.

— Как зовут?

— Пепильо Амадор.

Веларде недосуг заниматься юным упрямцем — много других дел, важных и неотложных. Это самый многочисленный отряд из всех подошедших к воротам Монтелеона, и на лицах людей читается смешение многообразных и противоречивых чувств — беспокойство, решимость, растерянность, тревога, надежда, дерзкий вызов… Есть и безоговорочная вера в него, стоящего перед ними капитана, а вернее — доверие к его чину и мундиру. Само слово «капитан» ласкает слух, внушает какое-то первобытное доверие этим отважным добровольцам, брошенным их королем и правительством на произвол судьбы и готовым следовать за каждым, кто поведет их за собой. Все они оставили семьи, дома, работу, рискнули прийти сюда, к воротам артиллерийского парка, движимые яростью, стыдом, любовью к отечеству, отвагой, обидой к высокомерной спеси французов. Многие скоро будут убиты, думает Веларде и от этой мысли погружается в минутное оцепенение, пока не замечает, что на него по-прежнему устремлены выжидательные взгляды. И тогда, стряхнув этот морок, возвышает голос.

— Ну а как управляются со штыком и саблей, — говорит он, — таким молодцам, как вы, объяснять не надо. Вы сами кого хочешь научите.

Реплика попадает в цель — лица вокруг расплываются в улыбках, слышатся одобрительный смех и рукоплескания. «Да уж, — отвечают ему, похлопывая по торчащим из-за кушаков костяным рукоятям, — ученого учить — портить. Кто не верит, пусть у лягушатников спросит».

— Достоинство этого оружия в том, — говорит Веларде, в свою очередь берясь за эфес, — что к нему патроны не нужны и порох не кончится. А уж лучше нас, испанцев, никто им не владеет.

— Никто! — прокатывается над толпой восторженный рев.

И капитан, несколько воодушевив свое воинство, ибо знает, что липуч, как зараза, не только страх, но и боевой задор, направляет угольщика с его отрядом на крыши и балконы примыкающих к парку домов, в монастырский сад — держать, когда начнется, выходы с улицы Сан-Хосе на Сан-Бернардо.

— Как вы считаете, капитан? — вполголоса спрашивает его, с сомнением покачивая головой, писарь Альмира.

Веларде только пожимает плечами. Важно подать пример. Быть может, это усовестит остальных и сотворит чудо. Вопреки мрачным ожиданиям Даоиса он продолжает верить, что, если Монтелеон окажет сопротивление, мадридский гарнизон в стороне стоять не будет, рано или поздно примкнет к мятежу.

— Я считаю, надо держаться во что бы то ни стало, — отвечает он.

— Да, но… сколько?

— Сколько сможем.

Негромко переговариваясь, они смотрят, как добровольцы идут на позиции. В этом отряде численностью человек в пятнадцать среди прочих — цирюльник Херонимо Мораса, привратник городского суда Феликс Тордесильяс, плотник Педро Наварро, хозяин винного погребка на улице Орталеса Хосе Родригес с сыном Рафаэлем и двое братьев Амадор, Антонио и Мануэль, за которыми, волоча по земле тяжелую корзину с патронами, неотступно следует третий — одиннадцатилетний Пепильо.

* * *

Получив ружье и горсть патронов, Франсиско Уэртас де Вальехо, 18-летний сеговиец из хорошей семьи, занимает позицию, где ему было сказано: на балконе второго этажа в доме, стоящем как раз напротив ограды парка. Оттуда ему виден угол улицы Сан-Бернардо. Вместе с Франсиско — еще двое. Один — молодой, тощий, очкастый, — протянув руку, церемонно представился Висенте Гомесом Пастраной, типографским наборщиком. Другой — жилец или владелец этого самого дома — улыбчивый сеньор средних лет, с полуседыми бакенбардами, в охотничьих гамашах, с перекрещенными на груди патронташами и с ружьем в руке.

— Отличное место, — говорит он. — Когда французы выйдут из-за угла, мы их будем бить косоприцельным огнем.

— Вы, я вижу, во всеоружии.

— Собирался с утра пораньше с моим легашом в Фуэнкарраль. А потом решил остаться. Не все же кроликов стрелять…

Кажется, что этот охотник, назвавшийся Франсиско Гарсией — для друзей и близких дон Курро, — постоянно пребывает в добром расположении духа и вроде бы совсем не тревожится за целость своей квартиры. При содействии Франсиско и наборщика он сдвигает мебель, освобождает проход на балкон, укладывает к железным перилам два скатанных матраса, устраивая нечто вроде бруствера или парапета для защиты от пуль. Потом убирает из шкафа кое-какой фарфор и образ Иисуса Назарянина, уносит это все для большей сохранности в спальню. Оглядевшись с довольным видом по сторонам, подмигивает соратникам:

— Дражайшую свою половину к брату отослал. Еле уговорил — ни за что не хотела. Надеюсь, все же не разнесут мое обиталище вдребезги… А то она вернется — чего доброго, без чувств брякнется.

Устроившись на балконе, трое наблюдают, как по монастырскому саду снуют вооруженные люди, как занимают позицию на противоположном тротуаре у самых ворот парка. Хватает и криков, и беготни, и противоречащих один другому приказов, но все же дисциплина, можно сказать, на высоте. В окнах единственного в Монтелеоне здания, стоящего невдалеке от улицы, мелькают белые мундиры волонтеров короны а у ворот — темно-бирюзовые, артиллерийские. Франсиско Уэртас следит, как отдает распоряжения у входа капитан в зеленом мундире. Он не знает, как его зовут, но видит — военные и гражданские повинуются ему беспрекословно. И это вселяет толику уверенности в юного сеговийца, приехавшего в Мадрид искать себе в какой-нибудь канцелярии место, на которое благодаря высоким родственным связям вправе рассчитывать, из дому же дядюшки своего, дона Франсиско Лоррио, вышедшего утром, исключительно чтобы поглядеть, что за столпотворение такое на улицах, но поддавшегося общему порыву. И когда отворились ворота Монтелеона и народ хлынул внутрь, требуя оружия, юноша счел постыдным оставаться на улице. Вот он и пошел со всеми, а потом не успел опомниться, как в руках у него оказалось сверкающее ружье, а карманы набиты патронами.