надо прибирать могилку хотя бы раз в месяц. Он довольно посмотрел на меня и сказал: — Молодец, Коркамов, рад, что в тебе не ошибся. Объявляю Мечику и тебе благодарность, с увольнением на выходные в город.

— Уважаемый Иван Петрович Тарасов (1919–1965)! Спасибо Вам за то, что в течение почти двух лет Вы разнообразили наш с Валерой рацион, но поверьте, мы очень старались, чтоб Ваша могила была самой ухоженной! А перед демобилизацией я не забыл рассказать о Вас секретчику Коле Оленину и предложил принять эстафету любви и уважения к ушедшим. Командир одобрил мой выбор, и у могилы фронтовика появились новые достойные сыновья. Интересно, кто сейчас, через полвека, ухаживает за Вашей могилой? Так же тщательно и добросовестно, как мы когда-то?

Гл. 19

В школе ЧП: учитель физкультуры Коля Нечай ударил восьмиклассника. При всем классе отвесил такую пощечину, что через полчаса, когда мать избитого заходила с ним в мой кабинет, левая часть лица его катастрофически посинела. Что мне говорила мать про школу, учителей, учеников и даже меня, писать здесь не буду. Успокаивали её вдвоем с завучем — так и не успокоили. Она то орала, то плакала, битюг-сынуля отворачивал от меня свою темную ряшку. Распорядился вызвать виновника события, физкультурника. Пока он пришел, в кабинете появился еще один гость, статный мужчина в начальственном габардиновом плаще и фетровой шляпе, отец подбитого героя. Этот с места в карьер вынул блокнот и стал записывать, начиная с меня, имена и фамилии всех участников мордобития.

Коля Нечай пришел не один. У моего кабинета поднялся страшный шум и гам, явились невольные свидетели происшествия, восьмой А в полном составе. Было видно, что класс на стороне учителя. Ко мне пропустили щупленькую девочку с короткой прической, которая стала сбивчиво рассказывать, как преследует ее этот Руслан; прохода, буквально, не дает, а сегодня на переменке подложил ей в портфель, в пакет со спортивной формой, дохлую мышку, а она, переодеваясь, так испугалась… Ученики стали кричать, что она потеряла сознание и вызывали школьную медсестру, давали нашатырь. На урок девочка не пошла, а когда физрук стал разбираться, почему ее нет, ему рассказали, что произошло и указали на виновника происшествия. На слова учителя, что так поступать может только подонок, юный мерзавец не нашел ничего лучшего, как послать учителя в известном не только взрослым, но и детям, обидном направлении. После чего и последовала пощечина.

В общем, конфликт завершился тем, что габардиновый отец, оказавшийся мелким клерком райсовета, просил меня не ставить своего отпрыска на учет в детскую комнату милиции и не сообщать ему на работу, а мать обещала примерно наказать сына. Тем не менее, учителю пришлось сделать внушение о недопустимости рукоприкладства в стенах учебного заведения. Думаю, он немало приобрел в глазах своих учеников, в какой-то момент я ему даже позавидовал.

На том дело не кончилось. На следующий день в школу пришел папа девочки, панически боявшейся дохлых мышей. Оказывается, он во всем разобрался дома, а сюда явился лишь с одной целью: пожать руку физруку и, как он выразился, «посмотреть в глаза засранцу». Папа был председателем областной федерация бокса, бывшим чемпионом Украины, и физруку стоило больших трудов отговорить уважаемого гостя от профилактического осмотра бесстыжих глаз засранца.

Кстати, вопрос рукоприкладства в школе когда-то и для меня стоял достаточно остро.

За пару месяцев до окончания пединститута один солидный педагог, одаривавший меня своим приятельством, спросил, что я собираюсь делать дальше.

— Ты что, дурак — ехать на село?! — удивился он и устроил меня на полставки воспитателя в интернат, где директорствовал его старый приятель. На полставки нужно было работать одну неделю ежедневно по полтора часа, с подъема и до завтрака, а вторую — с четырех часов пополудни и до отбоя, 22.00 вечера.

Детки мне попались еще те, впрочем, какие вообще дети водятся в наших интернатах? Вели себя плохо, нервы горели так, что я уже стал подумывать об уходе подобру — поздорову. Но мне повезло: попалась в коллективе одна сердобольная дама, счастливая обладательница роскошного бюста необъятных размеров, тревожно привлекавшего мои стыдливые взоры. Впоследствии она сделает неплохую по местным меркам карьеру: от организатора внеклассной и внешкольной работы интерната — до многолетнего директора одной областной педагогической структуры, неплохо, правда?

Именно эта зрелая прелестница пожалела меня и молвила заветное словечко, с помощью которого можно всегда установить дисциплину:

— Чего ты с ними церемонишься, — сказала она, — бей по рылу — шелковыми станут, ты же мужчина!

И я послушал ее и дал раз, другой и третий — а четвертого уже не понадобилось: все у меня волшебным образом переменилось. Проблемы моей, как не бывало!

Теперь каждое слово воспитателя звучало весомо и авторитетно: стоило только повысить голос — дети враз умолкали и лишь привычно втягивали головы в плечи.

Почувствовав себя настоящим учителем, я, естественно, не преминул поделиться своими педагогическими находками с мамой. Лучше бы я, бедняга, этого не делал… Сказать, что мои новые успехи не сильно ее порадовали — ничего не сказать вовсе!

Боже мой, как она на меня кричала, как безудержно рыдала — и даже пыталась ударить…

— Ты, ты — учитель? — всхлипывала она от душивших ее слез, да ты — законченный негодяй, ты — изверг, мерзавец! Чем ты гордишься — бить беззащитных детей, поднимать руку на слабых, на тех, кого жизнь и так наказала! И это мой сын?! Кого же я, несчастная, воспитала!

В общем, тем вечером мамочкой был вынесен окончательный и не подлежащий обжалованию вердикт: из учебного заведения, где я показал свое истинное лицо — немедленно уйти. Дадут после института направление в село — ехать, как и тысячи других выпускников, что будет, то будет. И главное: никогда и ни под каким предлогом детей впредь не бить! А если опять зачешутся руки, уйти из школы раз и навсегда, — такую вот клятву заставила дать меня мама.

С тех пор прошло немало лет. В моем активе десятки первых сентябрей и столько последних звонков, что боюсь, как бы они не слились в памяти в один нескончаемо долгий…

А клятву, данную тогда маме, я все же сдержал. Пусть, почти — но сдержал! Спасибо тебе, родная. И извини за слово «почти»…

***

Через несколько дней удалось продолжить разговор с подполковником Петровским про обкомовского самоубийцу, завотделом Товпыгу, прерванный из-за скандала в кафе «Утиная охота».

— После смерти Андропова всё спускается на тормозах, — поведал Георгий Алексеевич. — Дело о хищениях в горторге закрыто, твоя папка с