не один — мы-то изучили приемчики этого Харди!..

Они говорили еще минут пятнадцать. Ларионов спрашивал о нуждах экспедиции Югова, Коротовский отвечал.

Когда разговор закончился, в дверь осторожно постучали.

Вошел паренек в выгоревшей гимнастерке. Широкое рябоватое лицо. Улыбчивые, озорные глаза.

— Чай пить будете? — спросил капитан Коротовского.

— С айвовым вареньем, — вставил паренек.

— Ну что ж...

Солдаты, утомившись, сидели в тени. Курили, сдвинув на затылок зеленые с дырочками панамы. Где-то наигрывали на балалайке.

— Душно, — сказал Ларионов. Включил вентилятор. — Здесь заночуете?

— Нет. Вернусь в Узунабад. Сегодня приезжает Каракозов...

За Арысью пошли холмы да овражки. Местность была пустынна, но все в вагоне заволновались.

Ташкент...

А Тодд, как ни всматривался, ничего пока что не мог увидеть. Желтая, сожженная солнцем трава, низкие горы, словно верблюжьи вылинявшие горбы, черные пятна отар, пыль над игрушечной далекой дорогой... Иногда холмы подступают вплотную к вагонам — от коричневых и желтых отвалов пышет огнем. Солнце палит без пощады, воздух, как мед, — янтарен и вязок... И так час, так два...

Потом вдруг степь сразу разорвалась, раскинулась, разбежалась вдоль горизонта. Поезд нырнул в оазис, как в зеленую морскую воду. Сады, сады, виноградники, огороды, бахчи, глубокие арыки, шумливые ручейки, босоногая, голопузая малышня в широких бассейнах, на кошмах в тени деревьев — степенные старики с пиалами в руках... На разъездах — яркие краски, слепящая мозаика цветов: помидоры, яблоки, огурцы, сливы, персики, дыни, арбузы. Приветливые лица, быстрая неразборчивая речь...

Поезд летит дальше, и зеленый горизонт раскидывается все шире, все необъятнее. И снежные горы вдалеке — будто гигантские замерзшие глыбы сахара.

Все реже дувалы, все чаще большие двух- и трехэтажные жилые дома. Вот уж и трубы заводов разбежались по зеленому океану. Мелькнула под гулким железобетонным мостом прохладная улица с суетливым красным трамвайчиком... Простучали колеса на стрелке, и большой серый вокзал поплыл к окнам вагонов волнами алых и белых роз...

Ташкент.

У Тодда был адрес. Тенистая улица. Рядом — студенческое общежитие. Небольшой дом во дворе на берегу глубокого канала. Внизу, у воды, молодой вишневый сад.

«Неплохо устроился, каналья, — подумал Тодд о человеке, к которому ехал. — Со всеми удобствами...»

Он расплатился с такси и постучал в деревянную калитку. За забором — на цепи — забрехал большой желтый пес...

Люди и горы

Серебров проснулся, когда в углу, где он спал, было еще совсем темно. В кустах привольно разросшегося молодого ореха стояла прохлада. А на широких, теплых, как детская ладошка, листьях разливался приятный розовый свет. Но вот он медленно спустился ниже и побежал к предгорьям, пробиваясь в самые темные места пробудившейся рощи.

Когда Серебров склонился над ручьем, чтобы умыться, под самой его рукой вспыхнул ослепительный камень. Серебров даже зажмурился от неожиданности. Протирая кулаком глаза, он попробовал коснуться камня ногой, но едва достал до воды, как тот рассыпался на тысячи мелких осколков. А когда осколки снова соединились, камень вырос и стал величиной с мяч.

Серебров посмотрел сквозь листву на горы и увидел, что солнце поднялось уже высоко. Тогда он быстро умылся и, скользя босыми ступнями по мокрому глинистому берегу, побежал к тому месту, где спали Югов, Хаузен и Сноу.

Рахим, сидя на корточках, чистил ружье: поглядывал, прищурясь, то в один, то в другой ствол и мурлыкал себе под нос одну из тех заунывных мелодий, которые не имели конца.

Увидев Сереброва, Рахим подмигнул ему и лицо его расплылось в широкой доброй улыбке.

Югов делал гимнастику. Профессор повторял вольные упражнения: повороты туловища влево, вправо, приседания... Потом все так же молча достал из вещевого мешка скакалку и стал прыгать через нее, посматривая на Сереброва. Тот провел рукой по мокрым волосам и отправился в лес — за хворостом для костра.

Сегодня им предстояло проехать около тридцати километров. Югов уже проложил маршрут на карте, но Рахим поправил его — он поведет их напрямик. Это ближе и сокращает дорогу почти вдвое. Однако перспектива весь день проболтаться в седле была не очень привлекательна — по крайней мере для Сереброва. Сноу тоже не проявил большого энтузиазма. Он до сих пор еще спал, накрывшись куском брезента. Хаузен чистил картошку.

— Вы обратили внимание, — спросил Югов, покончив с зарядкой и подходя к Хаузену, — что мы невольно повторяем путь, проделанный два тысячелетия тому назад Кихаром? Мост в Тигровой впадине был и тогда разрушен, и Кихар по совету караташского жреца воспользовался Южным проходом...

Хаузен бросил дочищенную картофелину в котелок с водой.

— Вот видите, все в жизни имеет свою положительную и отрицательную сторону, — сказал он. — Разрушенный мост прибавил к дороге еще километров пятьдесят и в то же время приблизил к тем естественным условиям, в которых протекал поход Кихара. А не послужит ли это разгадке наших пещер?..

— И кстати я покажу вам Мертвый город, — подхватил Югов.

— Слышал, слышал, — улыбнулся Хаузен. — В свое время это наделало немало шума...

— Я обследовал его в тридцатых годах... Удивительный народ жил в долине, и следы влияния Караташа — на каждом шагу. Тогда я еще не знал, как объяснить некоторые из тех находок. Например — календарь... Вы помните?

— Да, да. Он был высечен в цельной скале?..

— И с колоссальной точностью, которой могли бы позавидовать даже мы. Теперь-то все становится на свои места. Караташ окончательно разъяснит все загадки...

Серебров вернулся из чащи с охапкой хвороста. Разложил костер, повесил на рогулине черный от копоти котелок. В котелке плавали нарезанные кое-как ломтики картофеля, бобы и консервированное мясо.

Серебров, встав на четвереньки, стал раздувать огонь. Пламя вырывалось из хвороста и тут же гасло. Серебров порывисто кашлял, отмахивался ладонями от едкого дыма.

Позавтракав, они тронулись в путь.

На плато, круто обрывающееся со всех сторон, вела узкая вьючная тропка.

Полчаса, которые они потратили на подъем, показались бесконечными. Но вот тропинка сделала последний поворот и исчезла в плоско разбегающейся желтой равнине. Странное зрелище предстало их глазам — ни деревца, ни кустика — только холмы, холмы, — ближе и дальше, причудливых геометрических очертаний. Лишь приглядевшись, Хаузен понял, что это не холмы, а развалины. Мертвый, покинутый жителями город.

Изрытые дождями стены крепостей вздымались на много метров вверх, а раньше были, видимо, еще выше. Огромные полуразрушенные ворота вели на широкое возвышение, где, очевидно, находился в былые времена алтарь. Может быть, приносили здесь в