парикмахерской, и дома у него даже безопасной бритвы нет. И слава богу, что нет.

Вода остыла, стало холодно и тревожно. Он закутался в купальный халат.

«Неправда, — подумал он, — роковые женщины совсем не смуглые, с блестящими, как угли, глазами и адскими планами. Такой женщине он не попался бы, с такой справился бы. Нет, роковая женщина светловолосая, сероглазая и беспомощная. Она ничего не любит, ничего не хочет. Она даже не злая. Она безразличная. Разве она обрадовалась сегодня серьгам?» А он так надеялся на эти серьги.

Он приподнял одеяло и лег рядом с женой. В темноте смутно белело ее лицо. Длинные пряди волос извивались по подушке, как мокрая морская трава. Он отодвинулся от нее на самый край кровати. Одеяло тяжело легло ему на грудь.

Вот и опять ночь. Ах, как скверно.

Он зажмурился и повернулся на спину. Завтра… Нет, о том, что будет завтра, лучше не думать. Все так запутанно, тяжело и скверно.

Он вдруг вспомнил слова своей старой бабушки-еврейки, маленькой, сутулой, вечно кутавшейся в большой клетчатый платок: «Не дай тебе Бог, Абрамчик, перенести все страдания, которые может вынести человек».

Не дай тебе Бог. А вот Бог дал. Не послушался старой бабушки в клетчатом платке. Разве он не перенес уже почти все страдания, которые может вынести человек?

Сквозь неплотно задернутые шторы тонкий лунный луч падал на ковер. Кресло у окна тяжело темнело.

Рояль поблескивал в углу. Было тепло и тихо. Фанни дышала почти неслышно.

Ему стало страшно. Он снова зажмурился. Что впереди? Что еще осталось перенести? Неужели позор, суд, тюрьма? Не думать, не думать. Лежать так на спине и стараться представить себе что-нибудь успокоительное. Звезды. Да, это очень успокоительно. Звездный свет доходит до земли в двести лет. Или вот еще об Египте. Нет, лучше уж о звездах. Но только надо сосредоточиться, чтобы ясно их видеть. Большая Медведица, Кассиопея, Сатурн. Сатурн? Сколько у него колец? Девять, кажется. Они медленно вращаются. Что значит моя жизнь, мое горе? Что вообще значит человеческая жизнь? Сатурн, Венера.

Рядом что-то тихо зашевелилось. Он повернул голову, с удивлением вглядываясь в темноту. Что это? Разве он не один? Не один, под огромным звездным небом, со своей тоской?

— Фанни, вы не спите?

Шорох перешел в шепот:

— Нет, я не сплю, Абрам Викентьевич.

— Что с вами? Вам приснился дурной сон?

— Нет, я не спала. Я, — всхлипнула она, — я знаю. Это вы для нее серьги взяли. — Она громко заплакала, как-то по-детски ловя воздух старыми, мокрыми губами. — Я все знаю. Я давно знаю. Еще весной. Я не хотела вам говорить. Но я больше не могу, не могу, не могу.

Он наклонился к ней, протянул руку и коснулся ее голого, горячего плеча. И от этого давно забытого прикосновения сердце его вздрогнуло от нежности и жалости.

— Фанни, Фанни, — в отчаянии зашептал он. — Простите меня. Я негодяй. Я разорил, ограбил вас, Фанни, слушайте. Это еще не самое страшное. Может быть, завтра нас выгонят отсюда на улицу. Как мы будем жить? Я даже не знаю, смогу ли я вас прокормить. И ваша музыка. У вас не будет рояля, Фанни.

Слезы потекли по его дряблым щекам. Он прижался к ее плечу, ища у нее спасения.

— Фанни, я так несчастен. Простите меня, простите.

Но она, не слушая его, всхлипывала:

— Я еще весной знала. И когда вы в Биарриц уехали. Я все молчала, все молчала.

Их слезы, смешиваясь, текли по подушке. Фаннина теплая рука обняла его шею.

— За что? За что? Разве я не была вам верной женой? Разве я не любила вас все эти двадцать лет?

— Я даже не знаю, может быть, вам придется работать. Поймите, у меня ничего не осталось.

— Так любила. Так люблю. За что? И на кого променяли?

Он не слушал. От ее плеча, от ее мягкой руки шло с детства знакомое тепло.

Опухшие от слез веки тихо закрывались, опухшие от слез губы тихо шептали:

— Простите, Фанни, простите.

Уже не было отчаяния и не было боли. Стало тихо, спокойно, легко. Ему казалось, что он лежит рядом уже не с Фанни, не с женой, а с бабушкой, накрывшись ее клетчатым платком, пахнущим корицей и луком. И не Фанни вздыхает и всхлипывает над его ухом, а бабушка поучает его монотонным голосом:

— Человеку врать нельзя. У человека голова маленькая. Он соврет и забудет. Вот лошадь, у нее голова большая. Ей врать можно.

3

Кромуэль спрыгнул с трамвая и завернул за угол. И сразу увидел среди золотых осенних лип розовый дом. Он был маленький, двухэтажный, с широкими окнами и террасой.

Сердце Кромуэля сжалось, будто в этом розовом доме его ждало несчастье.

«Не ходить? Вернуться?» — смутно мелькнуло в его голове.

Но это продолжалось только минуту. Он взялся за калитку и взволнованно и радостно взглянул на окно во втором этаже, на ее окно. За этим окном она ждет его. Он позвонил. Прислуга открыла дверь.

— Барышня дома? — спросил он.

Она показала рукой на лестницу:

— Там, наверху.

— Пожалуйста, предупредите барышню.

Но прислуга уже повернулась к нему спиной:

— Некогда мне предупреждать. Идите сами.

Кромуэль остался один в большой полутемной прихожей. В зеркале отражался букет мохнатых, увядших хризантем. Серое шелковое пальто свешивалось с соломенного кресла. Слабо и пыльно пахло духами. На столе около вазы лежала белая перчатка, казавшаяся белой отрезанной рукой. Пустые пальцы жалобно поднимались вверх, будто отталкивая или заклиная.

Кромуэль посмотрел на нее. Может быть, эта белая рука отталкивает его, запрещает ему войти. Он улыбнулся, поправил волосы и пошел вглубь к круглой лестнице. Узкое скошенное окно освещало белые перила и красную дорожку. На одной из ступенек лежала маленькая парчовая туфля. «Как туфелька Сандрильоны, — подумал он. — Кто ее потерял, возвращаясь сегодня ночью с бала? Та красивая дама, которую он видел на вокзале в Биаррице? Или Изольда?»

Из-за двери послышался смех. Кромуэль постучал.

— Войдите, — крикнула Лиза.

Он толкнул дверь. Комната была низкая, с голубым бобриком на полу. Вечернее солнце заливало ее широкой волной. Лиза сидела на краю низкого дивана.

— Кром! — Она вскочила, ее голубое платье метнулось, как бабочка в солнечном воздухе. — Кром, здравствуйте. Ах, как мне весело. — Она держала в руке стакан, ее светлые глаза блестели. От ее растрепанных светлых волос как будто шло сияние. — Ах, Кром, как хорошо, что вы пришли. — Она рассмеялась и, взмахнув ногами, опрокинулась на спину на диван.

Николай похлопал Кромуэля